Александр Ржешевский - Вторжение. Судьба генерала Павлова Страница 20

— Кто это?

В очереди сидевших на завалинке мужиков и баб произошло шевеление. За самолетом следили многие. Людмила заметила несколько синевских жителей.

— Какой-то двухвостый летает, — отозвалась Меланья, сидевшая в середке очереди, вслед за Колькой Чапаем.

— Немец! — процедил Колька.

— Чего летает? — сказала осуждающе дальняя бабка из очереди.

На нее сразу обрушились.

— Значит, надо! — наставительно заголосили с разных сторон. — Небось, правительству известно. Значит, разрешили. Эва, куда допер!

У Кольки Чапая стянуло губы от злости и несогласия.

— Разлетался, сука! — выдавил он, косо тянув вверх.

Людей в очереди прибавилось.

Больничные палаты размещались в двух приземистых домах, и мест не хватало. Но к этому притерпелись. И Людмила, как главный врач, радовалась тому, что к осени районная власть обещала начать ремонт. Она тут же забыла про самолет. А двухвостик покружился-покружился и улетел. Стало тихо. Людмила вдруг заметила, как быстро все переменилось в природе. Только вчера унялись дождь и ветер, пришло солнце. А кажется, ненастья не было вовсе. Вокруг разлилось зовущее тепло, и зелень мигом отозвалась. Еще утром виделся на ветках какой-то туман. И вдруг в одночасье развернулись листья берез и сочная зелень кинулась вдоль убегающего поля.

Из дома в дом в легком халатике прошла Надежда с градусниками. Людмила Павловна устроила ее медсестрой на неделю. Но она прижилась и продолжала работать.

Сойдясь с Иваном, она стала как бы совсем чужой. Людмила почти не общалась с ней на службе и дома разговаривала мало. Хотела, чтобы родители забрали как можно быстрее. Когда же Иван стал звать Надежду к себе, воспротивилась, неожиданно для самой себя.

— Хочешь крест поставить на своей жизни? — кричала она. — Иди! Обратного хода не будет.

Надежда заколебалась. И причина, по всей видимости, заключалась не только в теткиных возражениях. Иван тянулся душой и к Маньке Алтуховой. Это было видно и породило на селе новые домыслы и пересуды.

В общественном деревенском уважении Маруська нисколько не потеряла. Сперва спала с лица от оглушительной новости, когда вернулась с курсов. Но скоро опять раскраснелась, расцвела. Спокойствие вернулось к ней, не то, что у рыжей Верки, которая грызла ногти от злости и похвалялась убить городскую соперницу. С ней племянницу Людмилы и не сравнивали. Зато Маруське городская Иванова зазноба явно проигрывала. Так и спрашивали: чего он в ней нашел? Глазастая, тощая, как рогоз. Может, учености у ней больше, чем у Маньки. Зато одна бледность и глаза. А по деревенским меркам красота подразумевала румянец во всю щеку и ноги по ведру. В точности, как у Маньки Алтуховой.

Никто, конечно, Ивану не говорил, насколько тот прогадал, отказавшись от добротного Маруськиного пятистенка с баней и садом. Остался в своей развалюхе со старым осклизлым ледником и огородом, выходившим на Рясинское болото. Вот она, любовь-то дурная!

— А Маньке Алтуховой опять перевод пришел. На сто рублей, — сказала Меланья, ни на кого не глядя, но явно адресуясь к синевским жителям. Может, оттого, что Надежда рядом прошла.

Колька Чапай поднял бровь недоуменно и передвинулся в очереди, бросив через плечо:

— Везет же людям!

Он имел в виду, очевидно, деньги. Но Людмиле почудилась насмешка, обращенная к ней. По сельским понятиям, ей как бы ставили в вину то, что ее племянница опутала Ивана.

Надежду так и не приняли в деревне.

Перед майскими праздниками в Синево приехал старьевщик, менявший рваные тряпки на мячики и свистульки для ребятишек. Вокруг телеги собралась толпа — стар и млад. Надежда прошла мимо, наклонив голову, поздоровалась, ни на кого не глядя. Со всеми сразу. А грозная деревенская сплетница Меланья, пребывавшая в длительном простое, ощерилась ей вслед:

— Воображает… Колдунья!

В толпе одобрительно закивали. Иные глядели молча, что, по известным правилам, тоже означает согласие и уж никак не возражение. Только одна высокая костистая бабка вступилась за нее.

— Чего языком молоть? Идет себе человек, пущай идет. Ишь, не хороша! А чем? Что мужик полюбил? Ежели на каждую Иванову девку шипеть, дыханья не хватит.

— Ты, Степанида, погоди!

— Нечего годить, — сурово возразила Степанида. — Летошный год Верка всех подружек от Ивана отвадила. Ничего не говорили? А эта чем хуже? Худого слова не скажет. Вреда не сделает.

В толпе опять одобрительно закивали. Рыжая Верка, не ожидавшая такого оборота, яростно вспылила.

— Молчи, ведьма. Своего-то полячишку не смогла удержать? Чего других учишь? За своим подолом гляди.

Третий муж Степаниды, действительно, оказался поляк, впрочем, быстро исчезнувший. Но фамилию русской бабе оставил — Пляшкевич. И она не стала менять. Верка постаралась этим и уколоть, чтобы вышло побольнее.

Ответ прозвучал простовато и угрожающе:

— Не посмотрю, что ты рыжая! Вмажу!

Дралась Степанида редко, но отчаянно. Хватала что под руку попадет. Кипевшая от злости Верка сразу притихла. А свиставшие в свистульки ребятишки совсем заглушили разговор. О нем вроде бы сразу забыли. Но стычка у телеги старьевщика дала новое направление Веркиным мыслям.

В субботу под выходной три подружки затаились возле латовского забора. Надежда проходила тут за молоком на ферму. Каждый вечер, через овраг.

Жажда проучить ненавистную Иванову зазнобу воспылала у Верки с необычайной силой. Манька Алтухова согласилась неохотно. Зато Ленка-проводница не пожалела для этого выходной.

Началось как по писаному. Надежда вышла из калитки, ничего не подозревая. Глянула в сторону Иванова дома, ничего не заметила. Ивана в этот день не ждала. Он уехал. И ей словно бы чего-то стало не хватать, хотя все было на месте — и дом, и сад, и ранний месяц в небе. Ей хотелось ребенка. Она давно мечтала о малыше, еще во время первого замужества. Но ничего не получалось. Мать родила ее поздно, и Надежда, видимо, унаследовала эту ее особенность.

А как бы хорош был мальчик, похожий на Ивана! Когда появлялся Иван, крепкий, надежный, исчезало куда-то гнетущее беспокойство. И тогда Надежда по-новому думала о будущей жизни и глядела на дорогу за околицей как на свою.

В кустах впереди началось шевеление. Ничего не подозревая, Надежда хотела спуститься по тропке в овраг. Тут-то подруги-воительницы и вышли навстречу. Особых слов не требовалось, чтобы начать ссору.

— Чего ходишь? Убирайся отседова! — крикнула Верка.

— Иди другой дорогой! — взвизгнула Ленка и затрясла своими серыми кудельками.

Надя отступила, хотела возразить:

— Да вы что?

Но ее слова растворились в победном яростном вопле. Вытянув руки и растопырив пальцы, рыжая Верка бросилась вперед.

Бабья драка — известное дело: двое дерут друг у дружки волосья, а остальные топочутся вокруг. Кто попроворнее, норовит каблуком угодить в ногу обидчице, а еще лучше по спине, чтобы помнила. Много лет спустя и мужики унаследуют эту бабью привычку бить ногами сообща одного, лучше лежащего. До бессознательности. Но прежде многое должно разрушиться в народной душе. А до войны в мужском бою такое не разрешалось. Но любые запреты не касались бабьего беззакония.

От Ленкиных каблуков Надя несколько раз уворачивалась. Но грабастые пальцы рыжей воительницы настигали ее всюду. Вцепившись в Надины волосы, Верка старалась повалить ее на траву. Первое время это не удавалось, хотя пронырливая Ленка и толстуха Манька Алтухова со своим весом теснили городскую разлучницу и хотели столкнуть в овраг.

Уворачиваясь от них и отступая, Надя в конце концов упала на траву и покатилась по склону, увлекая рыжуху за собой. Для Нади падение обошлось благополучно, а Верка навалилась боком на скрытый в траве пенек, охнула и выпустила волосы соперницы. Надя успела ухватиться за тонкий высохший ствол орешника. Верка, опомнившись, прыгнула на нее и поволокла дальше вниз. Палка сломалась, но осталась в руке. И когда на дне оврага разъяренная Верка опять начала нападать, удар палкой заставил ее попятиться. Ярость во взгляде потухла, появился страх. Боль в руке отрезвила. А палочные удары сыпались еще и еще.

Подружки Веркины, не решаясь приблизиться, искренне возмущались наверху:

— Глянь, чо делает! Глянь, чо делает! А?

Как будто то, что делали они перед этим, валтузя слабую городскую бабенку, было законно, правильно и даже очень благородно. Возмущение свое они раскидывали пригоршнями, только ни одна не решилась спуститься. Дождались, пока Верка, путаясь в разорванном подоле, пустилась наутек.

Надежда поднялась по другому склону, выходившему на святой колодец. Никто ее не преследовал. Возле колодца она умылась, стерла кровь.

Ни дороги своей, ни слез пролитых она не хотела помнить. Все переплавилось в какое-то слепое чувство отчаяния, которое она запрятала в самый дальний и темный уголок души.