Андрей Андреев - Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века Страница 20

Зафиксированное в журнале заседаний решение должны были подписать все присутствовавшие члены совета, после чего оно вступало в силу (если не требовало утверждения начальства). Только в двух случаях уставом была предусмотрена процедура тайного голосования — при избрании в какое-либо звание или должность и при определении особо выдающегося сочинения для чтения в Торжественном собрании или публикации за счет университета. В случае равенства голосов право решающего голоса принадлежало ректору.

Летом (обычно в конце июня — начале июля) после завершения годового курса лекций в Большой аудитории происходило торжественное заседание совета университета (называемое иначе университетским актом). Оно проводилось очень пышно: приглашались музыканты, пели лучшие усадебные капеллы, принадлежавшие московской знати, от которых не отставал и собственный университетский хор под руководством талантливого музыканта и композитора из крепостных Данилы Кашина. Университет гордился тем, что после принятия нового устава и великолепно отпразднованного полувекового юбилея (30 июня 1805 г.) его акты начали собирать цвет московской публики. Множество вельмож и фаворитов предыдущих царствований, которыми богата была Москва того времени, вместе со своими семьями становились зрителями представления, которое разыгрывали перед ними профессора и студенты университета. Звучали имена новых студентов, которым ректор вручал шпаги. Окончившие учебу получали дипломы ученых степеней; за отличные успехи в овладении науками полагались награды. Прежний ректор передавал своему преемнику большую университетскую печать. От имени ученой корпорации университета совет присуждал премию за решение задачи, поставленной на конкурс в течение этого года. Важной частью торжественного акта были речи профессоров, посвященные определенной научной проблеме. Они отличались от обычных научных выступлений тем, что ораторы обращались к широкой публике, старались донести до нее в сконцентрированном виде суть проблемы, передать основную идею простыми и ясными средствами и одновременно блеснуть красноречием и эрудицией. С преобразованием университета характер и содержание речей изменились в лучшую сторону, что отмечали современники. Ярким оратором показал себя замечательный поэт, переводчик, преподаватель, любимый студентами, Алексей Федорович Мерзляков[66]. Свои впечатления о разговоре ректора Страхова и других профессоров незадолго до акта 1806 г. оставил С. П. Жихарев: «Страхов спрашивал Буле и Двигубского, готовят ли они что-нибудь к торжественному акту. Буле отвечал, что намерен написать диссертацию о лучшем способе сочинять историю народов, населявших Россию прежде IX века, а Двигубский объявил, что будет говорить о нынешнем состоянии земной поверхности. Слава Богу! это уже не прежние сухие рассуждения, никого не интересующие, следовательно, на акте будут говорить и слушать дельное»[67].

Кроме общего собрания в университете проходили также частные собрания профессоров и адъюнктов — по факультетам, под председательством декана. Их основной целью было составление порядка и системы лекций на факультете, прием экзаменов у студентов, желавших получить степень кандидата, рассмотрение магистерских, докторских диссертаций, конкурсных задач, а также сметы факультетских расходов. Частные собрания, как и общие, проходили раз в месяц, если только ректор или декан не собирали внеочередное заседание. Секретарь собрания факультета, избираемый ежегодно из адъюнктов, вел журнал заседаний[68].

Повседневная жизнь профессоров в значительной степени зависела от совета. Через него шли их просьбы о назначении и увольнении от должности. Профессор не имел права надолго отлучаться от работы — в учебное время он был занят чтением лекций, во время каникул — инспектировал по назначению совета подчиненные университету училища и мог рассчитывать не более чем на 28-дневный отпуск по уважительной причине, который утверждал тот же совет. В крайних случаях совет обладал властью удалять профессора из университета, правда, для этого требовалось 2/3 голосов и одобрение начальства.

Самым напряженным временем работы совета становились любые выборы: принятие новых людей в свою корпорацию, повышения в звании и особенно выборы ректора. Здесь возникала почва для столкновения различных интересов, для конфликтов — среди профессоров или с начальством в лице попечителя. По воспоминаниям современника, близко знавшего университетскую жизнь, уже в первые годы существования «ученой республики» среди профессоров «завелись партии, интриги»[69]. К сожалению, в нашем распоряжении нет достаточного количества источников, которые позволили бы непосредственно воссоздать деятельность совета тех лет. Поэтому, чтобы представить себе взаимоотношения профессоров, их группировки, столкновения мнений, атмосферу заседаний совета, мы должны прибегать к реконструкции на основании той информации, которую содержат самые различные источники о каждом из членов университетский корпорации. Биографические данные, воспоминания современников дают массу сведений о характере, привычках, круге знакомых, взглядах на жизнь и науку того или иного профессора, по которым можно попробовать воссоздать «партии» в их среде. Например, с первого взгляда ясно, что по интересам, глубине познаний, способу преподавания русские ученые отличались от немцев, старые профессора, работавшие в университете еще до его преобразования, отличались от молодых, призванных туда Муравьевым. Но, нисколько не умаляя индивидуальности каждого профессора, из этих же данных следует выделить и сходные черты, которыми равно обладали все профессора. Такой подход позволит лучше увидеть профессорскую корпорацию в целом, понять, что объединяет и что разделяет в ней профессоров, проникнуть в их психологию, обуславливающую характерные особенности их поведения, отношение к ним со стороны московского общества и студенчества. Подчеркнув эти общие черты, мы тем сильнее оттеним яркие индивидуальности ученых, составляющих гордость Московского университета.

1.1. Ученое сословие и общество

В 1803 г. Карамзин в своей статье указывал на одну из главных заслуг университета: «Ему мы обязаны тем, что ученое состояние (несмотря на малые свои доныне выгоды и весьма ограниченный круг действия) не погасло в России»[70]. Слова о «малых выгодах» ученого состояния нуждаются в пояснении. За первые 50 лет существования университета его профессора не имели официально закрепленного статуса, их чин определялся выслугой лет и, по существовавшей практике, был довольно высоким. С введением устава 1804 г. за каждым ученым званием закреплялся определенный класс в Табели о рангах, для ординарных профессоров это был 7 класс (надворный советник), дававший право на потомственное дворянство. Однако между профессорами и остальными «природными» дворянами существовала резкая граница. За единичными исключениями, все ученые, имевшие в первом десятилетии XIX в. профессорское звание, были выходцами из неблагородных сословий: духовенства, купечества и пр. Дворянское общество не принимало их в свою среду, жестко противопоставляло себе. Приведем только несколько высказываний. В 1793 г. автор брошюрки «Мысли беспристрастного гражданина о буйных французских переменах» опасался воздействия революционных идей на «народ, состоящий из попов, стряпчих, профессоров, бродяг…»[71] Парадоксально, но с такой крайней оценкой смыкается будущий декабрист Н. Тургенев: в июле 1807 г. он записывает в дневнике свежие впечатления от посещения Благородного собрания: «Было очень много купцов… Но это ничего, что были купцы: много было и хуже их дворян: например, университетские студенты, профессорские дети, сами профессора, канцелярские служители: всех сих скотов я не променял бы ни на одного порядочного купца»[72].

Именно в Благородном собрании яснее всего видно было отличие новоиспеченных дворян — выходцев из разночинцев от их собратьев — дворян по рождению. Разночинец, воспитанный в принципиально других условиях, тяжелый, неловкий, не владеющий своим телом, культурой жеста и позы, всем тем, что называлось светскими манерами, ни в каком случае не мог осознаваться представителями дворянской культуры как «свой»[73] и естественно получал наименование скота, т. е. существа, не знающего языка светского общества, допускающего в своем поведении отклонения, не свойственные «культурному» человеку. Привычки, образ жизни, манера разговора и поведения дворянина никогда не могли быть усвоены ученым-разночинцем, потому что вырабатывались с раннего детства, под руководством учителей и гувернеров, и совершенствовались в течение всей жизни. Напротив, «тогда между учеными велось какое-то юродство в странности обхождения, в небрежности платья и в образе жизни; казалось, они этим щеголяли друг перед другом и хотели отличаться от неученых»[74].