А. Ветлугин - Авантюристы гражданской войны Страница 20

«Так отчетливо видим, — повествовал чиновник, — цифры столбиков верстовых; идешь-идешь, хлоп и наткнулся, в канавке труп лежит. Кидаемся, думаем, может сапоги целые. Куда там, не то что сапоги, исподники сняты…»

Шкуринские казаки, вытащив чиновника из Ногайских зарослей, приняли его за шпиона и хотели вешать. Когда увидели, что сапоги порваны и поживиться нечем, довели до штаба. Здесь его сейчас же занесли в число пленных. Чиновник взмолился и стал доказывать, кто он и что он. Штабные успокоили: «Да вы не бойтесь, в Ростове вас отпустят, а здесь генералу лестно, чтоб пленных побольше было!..» Так их и везли до самого Ростова. На целую теплушку ни одного большевика: ногайские домовладельцы, бердянские купцы, был еще один инженер из Мариуполя, смуглый, кудлатый, думали, еврей, хотели заколоть, потом осмотрели — видят, армянин, и отправили в Ростов…

IV

У Симона Петлюры столиц не меньше, чем былых занятий, и не больше, чем ориентации. В Москве он был скромным помощником бухгалтера, служил в транспортной конторе, по четвергам ходил в кружок «Кобзар», играл на гитаре, подпевал фальшивым голоском украинские песни и уносил домой томик Грушевского[327]. В Москву он приехал, спасаясь от преследований Киевской полиции[328]: прозорливцы-пристава инкриминировали «мещанину Семену Петлюре» какие-то противоправительственные затеи, нашли у него недозволенные книжки, украинские стишки, заржавевший пятизарядный бульдог… В Москве, хотя он и числился под надзором, полиция скоро перестала думать о помощнике бухгалтера. И жить бы ему и поживать, и вышел бы из него великолепный старший бухгалтер (в украинской газете он под конец бросил писать, надоело…). Но война и земский союз заразили его военным духом.

По должности помощника уполномоченного земсоюза Петлюра носил шпоры[329], тупую шашку, полированный свисток, громадный наган и еще полдюжины переплетающихся шнуров: для бинокля, для «индивидуального» перевязочного пакетика и т. д. Земсоюз сделал из Петлюры военного министра в первом украинском кабинете. И, как все украинцы, он оказался гением, неоцененным, придушенным царизмом. Сперва с немцами Вильгельма выгнал большевиков, потом с немцами Эберта доконал Скоропадского. И начался знаменитый калейдоскоп.

В трудную минуту его спасет священное наследие Мазепы, когда-нибудь после Киева, Каменец-Подольска, Винницы, Варшавы, Тарнова, немцев, поляков, румын, добровольцев — Симон Петлюра докатится, пожалуй, и до шведов. Он им припомнит дружбу Мазепы[330] с Карлом XII[331] и сорвет сотню тысяч крон…

…Горело все: заводы, экономии, вокзалы, города, живые люди. Украина была сплошным костром. Симон Петлюра стал фениксом. Бессмертие ли пошлости, живучесть ли предательства, но Симон Петлюра — единственное, что из всей Украины уцелеет после многолетней «украинской ночи». Из русского элемента, из чернозема Малороссии — Махно, из украинского авантюризма, смеси погромов, брошюр, отвратительного волапюка — Петлюра.

Пока Зеленый, Струк, Ангел, Соколовский, Искра[332] шарят в жалких сундуках корчмарей, залитые кровью, рискующие жизнью, загнанные, усталые, ежеминутно ждущие удара ножом в спину, пули из маузера адъютанта, пока богатейшие губернии покрываются пеплом и падалью, Симон Петлюра решает свои дела в кабинетах лимитрофных[333] министров, в ресторанах Варшавы, в деревенских усадьбах Галиции[334]… Он боится крови, не любит звуков орудийной пальбы и, если приходится загребать жар собственными руками, Петлюра бросает армию и с обозом бежит в гостеприимную Галицию. Так было в 1919 году в Виннице, так кончилось осеннее наступление в 1920 году.

В его штабе нет военных: они любят вешать и с ними опасно шутить. В антураже Петлюры маленькие хохлики с большой подлостью, с уровнем, выгодно оттеняющим сравнительную грамотность их вождя…

Украинская ночь обошлась Петлюре не то в двести, не то в четыреста тысяч мобилизованных и добровольцев, убитых, умерших от ран, от тифа, от голода. Но в «Matin[335]» уже была беседа с «Гетманом» — длинная, восторженная, с портретом, с подзаголовками. Посол Петлюры — граф Тышкевич — недаром толчется в Париже. Игра стоит свеч.

…Недавно мне попалась газета, издающаяся в Тарнове, официоз Симона Петлюры[336]. В номере был помещен список нового правительства, составленного Петлюрой. Их имена, конечно, ничего не говорили. Быть может, бывшие карманники, быть может, кременчугские телеграфисты… Но примету я вспомнил: Петлюра меняет правительство перед каждым новым похождением… Слишком ярко зарево украинской ночи, чтобы феникс мог воскресать с прежней физиономией!..

До рассвета еще далеко.

Последняя отрада{25}

I

Музыка играет все тише и тише…

Золотой звон гетманщины, две Одессы, безнадежность кровью заливаемого полуострова…

«Господи, спаси Россию, помоги армии!» — и, в последний раз подписав приказ за номером подписью: «Главнокомандующий В.С.Ю.Р., генерал А. И. Деникин», — старый человек в первый раз в жизни заплакал, прощаясь со своим конвоем… Но дальше, дальше, уже и его печальный образ мелькает в гнилых туманах Пикадилли — Россия кончается!

Грюндерство, спекуляция, анришизм вступают в опасный возраст. Barr дэ бэсс в Европе, паникой и вшами съеден подлец — город Новороссийск.

Ах, все в прошлом! Кто возвратит сахарные сделки Харьковского «Версаля», милую прохладу грязных кофеен Ростова, где лакеи так грубы, а деньги так повинуются желаниям, взлетам, падениям, слухам!..

Музыка играет все тише и тише…

…Но здесь уже нет России, здесь — British Occupation[337]. И пока в этом тропическом Батуме развевается флаг Его Величества[338], пока багровый толстяк в шотландской юбке стоит на углу и лупит своим традиционным жезлом зазевавшегося мушу, пока в стеклянном павильоне в такт непрерывному ту-степу американские матросы в поварских колпаках гремят столами и тарелками, пока полночь и полдень возвещаются пушкой светло-серого гиганта «Император Индии», до тех пор еще не все потеряно. Провести последний день Помпеи[339] на крошечном клочке заливаемой ливнями русской земли, под родным небом, под чужим флагом, собрались все, кого ударила революция и кого выдумал морок годов возмездия. На пышащих болотом, лихорадкой, знойной ленью первого в мире бульвара в часы карминовых закатов толпятся московские банкиры, одесские пароходчики, мамонтовские есаулы, контрразведка полусотни южных городов, беглые большевики и приезжие: итальянцы, англичане, французы, турки.

…Гражданский губернатор, полковник Гаррис, занят с раннего утра. Его адъютант, молоденький, голубоглазый, веснушчатый валлиец, которого Мурочка Вронская из «Шато-дэ-флер» называет «клубничное мороженое», докладывает ему результаты переговоров с аджарцем Кискин-Задэ. Правительство Его Величества вконец раздражено грузинскими требованиями Батума; из Лондона пришло распоряжение попытаться создать Мессопотамскую обстановку — использовать местные распри. Мусульмане-аджарцы должны восстать против христиан-грузин. Налицо имеется Кискин-Задэ; сведения о нем неважные. При царе отбыл два срока арестантских рот, зарегистрированный на всем Кавказе разбойник, среди аджарцев, в аулах Верхней Аджарии весьма популярен. Предлагает свои услуги на случай необходимости испортить Тифлисскую жел. дорогу, припугнуть грузин кемалистами или большевиками и т. п.

Гаррис выслушивает доклад и отдает распоряжение: подготовить приказ об утверждении британскими властями Кискин-Задэ в должности «главнокомандующего войсками Независимой Аджарии»…

«Я убежден, — говорит он, улыбаясь, — что и профессор будет доволен!..»

Профессор — Оливер Уордроп{26}, английский верховный комиссар для всего Закавказья, фанатик идеи расчленения России на миллион республик, которые бы своими внутренними раздорами требовали спасения извне. Уордроп благословил Азербайджан, Грузию, горскую республику, через Дербент вооружил дагестанцев против Деникина, снабжавшегося правительством Его Величества через Новороссийск. Гаррис отпускает адъютанта и начинает прием просителей. За утро поступило шестнадцать прошений об открытии новых меняльных контор. Скоро весь город будет заклеен плакатами — «money exchange[340]». Просители — все из благонадежных кругов. У одного рекомендация английской контрразведки в Севастополе, другой — генерал, командовал корпусом на Кавказском фронте, третий — секретарь Распутина, личный знакомый сэра Джоржа Бьюкенена[341], у четвертого письма из лондонских фирм, близких губернатору в эпоху его мирной деятельности гофмаклера в Сити.