Юлиан Семенов - Ненаписанные романы Страница 20

Тимошенко замолчал, поднял со стола рюмку и, неожиданно для всех, резко поднявшись, откашлялся:

- Предлагаю тост за выдающегося деятеля международного рабочего движения, - начал рубить он, - гениального военачальника Великой Отечественной, страстного борца за мир и дружбу между народами, нашего дорогого Никиту Сергеевича Хрущева...

...Воистину, никто так легко не отдает права править собою, как мы... Традиция? Или рок? Неужели закономерность?

16

Сергей Николаевич Новиков, большевик с восемнадцатого года, пришел в ЧК в двадцатом, принимал участие в борьбе с басмачеством, переехал в Москву, учился в институте, затем был отправлен в Казахстан, работал в Алма-Ате, в тридцать пятом году стал одним из руководителей местного НКВД.

Однажды ночью услыхал, как к дому, где он жил, подъехали три машины; выглянул из-за шторы, увидал оперативную группу, выскочил во двор, перемахнул через забор и ушел в бега.

В Москве он объявился в тридцать девятом уже, после расстрела Ежова, когда из тюрем начали выпускать тех ветеранов, кого не успели уничтожить физически, но сломали морально: именно тогда Сталин и начал разыгрывать карту "большого обмана" - мол, прежнее руководство НКВД "обманывало" страну, арестовывая невинных людей.

Женившись на моей тетушке Александре Ноздриной, Сергей Николаевич сдружился с моим отцом; дружба перешла ко мне "по наследству"; выйдя на пенсию и поселившись в деревне, Новиков рассказал, отчего его должны были арестовать.

- Ни Филипп Медведь, начальник Ленинградского ЧК, ни его заместитель Запорожец, готовивший убийство Кирова, не были расстреляны, - Сергей Николаевич заметно нервничал, рассказывая мне сокровенное, что он. носил в себе больше тридцати лет. - Их отправили на Восток, да и не в лагеря, а на стройки, и не заключенными, а руководителями... Поэтому от Медведя "пошли круги" - он не мог не поделиться с друзьями о том, как после убийства Кирова в Питер приехал Сталин, вызвал к себе Николаева и задал ему всего три вопроса, один из них был решающим: "Вы где достали револьвер?" А Николаев ответил в ярости: "У Запорожца спросите, он всучил!" Сталин приказал немедленно Николаева ликвидировать, обматерив при этом Молчанова, одного из помощников наркома НКВД Ягоды, затем вызвал из камеры Борисова, начальника охраны Сергея Мироновича, побеседовал с ним с глазу на глаз; в тот же день Борисова убили.

Пресса, не подготовленная к тому, как комментировать происшедшее, сразу же обвинила в убийстве Кирова белогвардейцев. И лишь после того, как все свидетели были расстреляны или погибли при загадочных обстоятельствах, был дан залп против оппозиции, а в январе тридцать пятого был проведен закрытый процесс против Каменева и Зиновьева: им дали по пять лет лагерей за то, что они якобы несли моральную ответственность за убийство Сергея Мироновича.

Так вот, поскольку с Медведем я неоднократно встречался, в голове у меня шевельнулись первые сомнения - что-то во всем этом деле нечисто... Но дрогнул я лишь после того, как наш казахский нарком вернулся из Москвы в Алма-Ату в январе тридцать шестого, собрал коллегию, стенографиста попросил покинуть кабинет и сообщил, что начальник управления Молчанов проинформировал собравшихся: в стране открыт грандиозный заговор, во главе которого стоят Троцкий, Каменев, Иван Смирнов, Зиновьев. Главная цель: убийство товарища Сталина и его ближайших соратников - Ворошилова, Кагановича, Орджоникидзе, Жданова, Чубаря; наркомат переходит на военное положение, все иные дела (будь то шпионаж, экономические диверсии, злоупотребления по должности) откладываются, работаем троцкистско-зиновьевских террористов... А я, брат, возьми да и бухни: "А кто же этот заговор раскрыл? Почему мы, чекисты, не имели до сих пор никаких намеков на такую разветвленную цепь?" Мой нарком чуть съежился, на вопрос не ответил, но, многозначительно посмотрев на меня, заключил: "За работой следствия будет наблюдать лично товарищ Сталин, а руководить - секретарь ЦК Николай Иванович Ежов. Это все. Готовьте предложения. Срок - двадцать три часа. Точка".

Сергей Николаевич - бровастый, лупоглазый, большелобый - поднялся с табуретки, походил по маленькой кухоньке, застланной домоткаными дорожками, остановился возле печки, прижался к ней, словно бы стараясь вдавить в нее свое тело, вобрать ее тепло, ощутить спину (нет ничего важнее, чем чувствовать надежду у себя за спиной), и, закурив "гвоздик", продолжил.

- Ежова я встречал дважды, - маленький, быстрый, глаза оловянные, улыбка быстрая, располагающая, - и каждый раз дивился тому, отчего товарищ Сталин выдвинул именно его на это дело. Образованием он не блистал, говорил с плохо проставленными ударениями, порой путал падежи; я тогда подумал: мы ж горазды на самоуспокоение, точнее, самообман, - мол, выражается так, чтобы быть понятным самым широким слоям народа. Эрудиция Каменева, честно говоря, порою ставила в тупик, не всем была понятна, - больно уж профессорский тон, сплошная искрометность, афоризмы, иностранные слова... Да, брат...

Был у Ежова друг, заместитель народного комиссара земледелия Конар, приезжал к нам единожды, за день перед этим пришла шифровка: "Обеспечить помощь по всем вопросам. Ежов". Ну, ясно, мы и прыгали вокруг Конара, да разве одни мы? А потом - ба-бах! - берут этого самого Конара, оказался шпионом, настоящая фамилия Полищук, польская разведка ему дала документы на имя красного командира Конара, убитого в перестрелке, внедрился, "рос" двенадцать лет, обосновался в Москве, вошел в "свет", а как свиделся с Ежовым - сразу сел в кабинет заместителя наркома земледелия... А это, брат, не шутка - вся стратегия борьбы с бухаринским уклоном в МТС проводилась в жизнь им, Конаром. Причем не мы, ЧК, его раскрыли... Молодой большевик, из МТС, случайно увидавши Конара, ахнул: "Да я ж с товарищем Конаром в одном полку служил! Никакой это не Конар!" Только после этого мы поставили наблюдение и получили прямые улики шпионской деятельности замнаркома... А ведь поначалу Ежов звонил Ягоде, кричал: "Не сейте семена подозрительности! Не клевещите на честных большевиков! Занимайтесь лучше своими проходимцами, которые бегут на Запад!"

Да, брат, такие вот были дела... Словом, назавтра, в двадцать три по нулям, собрались мы у наркома. Мне дал слово первому: "Ну, что у тебя? Давай фамилии троцкистско-зиновьевских убийц. Кто даст серьезные показания? Какие улики?" Я ответил, что, по данным тех отделов, что я курировал, никаких зацепок нет, оппозиционеры давно разоружились, честно трудятся, никаких претензий. А он: "Плохо работаете". - "Что ж, выбивать угодные показания, как в охранке?" Он аж крякнул: "Товарищ Ягода издал приказ, завтра огласите всем сотрудникам: "Любые меры принуждения, угрозы, обещания подследственным будут караться как преступление! Мы работали, работаем и будет работать с чистыми руками!".

А назавтра наркома забрали. А ведь не кем-то был - родственником Сталина, комиссар госбезопасности Реденс... Ясно? А послезавтра я ушел в бега, убедившись, что действительно начался термидор, заговор против самой памяти Феликса Эдмундовича.

В бегах я отлеживался в горах, жил в пастушеской сараюшке, газеты - хоть с опозданием, но читал. И постепенно создалось у меня впечатление, что дружба Конара с Ежовым не случайна, Ежов - самый настоящий шпион, вражина, делает все, чтобы оставить товарища Сталина одного, лишить его всех тех, с кем он был в революции. И я написал подробное письмо Сталину. Почерк, конечно, изменил, не подписался, отправил из другого города, в полтысяче километров от тех мест, где скрывался; никакой реакции; еще, наоборот, больше портретов Ежова, да еще новый лозунг выдвинули: "Учиться жить и работать по-сталински у товарища Ежова"...

Когда Ежов исчез, после Восемнадцатого съезда уже, я прочитал в газетах отчет о судебном процессе над Луньковым, бывшим начальником НКВД в Кузбассе, который арестовывал малолеток и выбивал из них показания, что они, мол, готовили теракт против товарища Сталина. Детей бросали в те камеры, где было полным-полно старых большевиков, а тюрьма - организм особый, через стены, перестуком, информация расходится не то что по городу - по стране, не удержишь... Тогда я и понял, чем Ягода и Ежов вырывали показания у ленинцев: страхом за жизнь детей... Логика: если чужие малыши сидят, значит, и мои мучаются в соседней камере... Вот после того, как открытый суд приговорил Лунькова к расстрелу, я и решил вернуться в Москву... Устроился в Покровском-Стрешневе завхозом строительства и начал чекистскую комбинацию: поскольку в газетах ничего о Ежове не писали, я решил вновь вернуться к гипотезе о его шпионской деятельности: надо ж народу вразумительно объяснить, что страшная трагедия, свидетелями которой мы были, - дело рук иностранной разведки... Поэтому я начал слежку - да, да, именно так, форменную слежку - за домами, где жили сотрудники НКВД, там мои друзья, верные друзья, с гражданской еще... Я хотел поговорить со "стариками", глядишь, подскажут, как надежнее передать письмо о Ежове лично товарищу Сталину... Один дом я наблюдал месяц каждое воскресенье садился в скверике с газетой и "срисовывал" всех входящих и выходящих... Ни одного из стариков не увидал, все новые лица, значит, моих постреляли... Потом перешел ко второму дому - тоже никого... Словом, брат, четыре месяца я работал... И только на пятом повезло: увидел Вадима, мы с ним в двадцатых учились вместе... Окликнул его негромко, он заметил меня, но не подошел, только чуть кивнул. Я обернулся - слежки вроде за ним не было, остался на лавочке, сижу, читаю, жду... Он выскользнул вечером, проходя мимо, шепнул, чтоб, мол, я ехал в парк "Эрмитаж", там поговорим. Ну и поговорили... Выслушав меня, он выпил граненый стакан водки, закусывать не стал, словно воду минеральную проглотил, и, склонившись ко мне, шепнул: "Дурак ты, Сережка! Дурак, как все мы... Я присутствовал на собрании, когда Ежов нам объявлял, отчего Ягода арестован... Он, оказывается, изобличен в том, что был агентом охранки еще с девятьсот седьмого года... А ведь Ягода вроде б в девяносто седьмом родился, об этом в энциклопедии было написано... Десятилетний агент?! А мы? Молчали, Сережа. Все как один молчали... А потом я узнал, что важнейшие ответы Бухарина на процессе писал Сталин... И сочинил ему такое признание, что, мол, я, Бухарин, подозревал Ленина в том, что тот немецкий шпион, еще с семнадцатого года, когда проехал в "пломбированном" вагоне Германию, чтоб скорей попасть в Россию... А после того как Ленин потребовал Брестского мира, я, Бухарин, до конца убедился, что Ленин - немецкий шпион, и поэтому решил его убить... И тут Бухарин взорвался: "Ради Нюси и Юры я готов погибнуть, оклеветав себя, но такого я не подпишу! Стреляйте всех нас, убивайте нас троих, но я не дам Сталину обвинить мертвого Ленина в шпионаже! Не дам, и все тут!" Сережа, Сережа, о чем ты?! Бухарин спас Ленина! Согласись он сказать на процессе то, что написал ему Сталин, - вычеркнули б Ильича из учебников, помяни мое слово! А кто нам телеграмму прислал: "применяйте пытки"? Сталин, Сережа, Сталин... Нам эту телеграмму зачитали, потому я тебя домой и не пригласил, я один остался из тех, кто ее слыхал, значит, дни мои сочтены, так или иначе подберут... А ты - "письмо товарищу Сталину"... Забудь, Серега, Ежов был его подметкой, а никаким не шпионом...