Андрей Снесарев - Жизнь и труды Клаузевица Страница 20

Трудно и теперь сказать, что дал бы этот союз России с Пруссией. Помощь царя можно было считать обеспеченной, секретная поездка Шарнгорста в Россию в октябре 1811 г. дала крупные результаты. Александр обещал немедленную помощь, гарантировал Пруссии Кёнигсберг, Виттгенштейн с тремя дивизиями получил право немедленно поддержать Йорка, не ожидая подтверждений свыше, но, с другой стороны, царь дал понять, что он будет вести войну оборонительную и за Одер не пойдет, т. е. Бранденбург должен был гибнуть. Эта неполнота обещаний в связи с колоссальными возможностями Наполеона делали политическую ситуацию Пруссии до крайности мудреной. Колебания короля, по натуре нерешительного, имели, правда, и свои глубокие основания, а относительно тех, которые советовали не портить отношений к Наполеону, можно только сказать, что они рассуждали не хуже, но и не лучше защитников сближения с Россией. Как бы то ни было, сторона французского сближения одержала верх. Две докладных записки противников Шарнгорста, одна Ансильона, другая генерала Граверта, склонили короля на сближение с Наполеоном; к тому же депеша из России подполковника Шелера (Schöler) уведомляла, что царь хочет восстановить королевство Польское под протекторатом России, и, наконец, Шарнгорст, посланный в Вену в декабре 1811 г., вернулся с печальным результатом, что на Австрию в данный момент рассчитывать не приходится. В феврале 1812 г. король заключил союз с Францией; Пруссия открыла Наполеону крепости и снабдила его вспомогательным корпусом силой в 20 тысяч человек.

Февраль 1812 г. В том же феврале месяце Клаузевиц, еще не зная о решении короля или считая таковое не неизбежным, закончил мемуар, состоящий из трех деклараций (Bekentnisse)[146]; он ознакомил с мемуаром Гнейзенау и Бойена, которые одобрили и добавили кое-какие замечания. Эти три декларации изданы были в первый раз только в 1869 г. Перцем[147]; весьма вероятная осмотрительность, по-видимому, удержала Клаузевица и его друзей от личного опубликования.

Эти декларации, как конечное развитие идей возрождения Пруссии, стоят в тесной связи с военно-политическими мыслями и работами Клаузевица в 1808–1810 гг., но заслуживают особенного упоминания, как яркий образчик политического темперамента, военных упований и, наконец, художественно-яркого стиля. Этот крупный исторический продукт Клаузевица был его лебединой песней перед тем, как он прусский мундир променял на русский.

Первая декларация является красноречивым призывом к чувству чести, задушенному в Пруссии общими малодушием и небрежностью. Общественное мнение считало партизанов «войны во что бы то ни стало» безумцами, опасными революционерами или просто болтунами и интриганами. Защищая этих «безумцев», Клаузевиц переносит свою ярую атаку на тех, кто при текущем несчастии довольствовался воспоминанием о прошлой славе, довольствовался тем, что не все потеряно и для удержания этих остатков отдавался позорной трусости. Более развращенными автор называет людей высокого положения, куртизанов и высоких чиновников. Эти люди, лишенные характера, погрязшие в пороках и забывшие свой долг (Weichlinge, Lasterhafte und Pflichtvergessene), пассивно ждут спасения от случая или неизвестного будущего, льстят победителю и отравляют общественное мнение. Как девиз, Клаузевиц возглашает: «Я верю, и я заявляю, что народ ничего не должен чтить выше, как достоинство и свободу своего существования, что он должен отстаивать их до последней капли крови, у него нет более высокой обязанности, более повелительного закона; что позор малодушного рабства несмываем, он — яд, который, перейдет в кровь будущих поколений и парализует их силы..; что народ вообще непобедим, раз он благородно борется за свою свободу; даже поражение после кровавого и почетного боя укрепляет его возрождение и служит зерном новой жизни». В заключение первой декларации он в назидание приводит слова Фридриха II: «Конечно, я люблю мир, прелести общества и радости жизни, я так же, как человек общества, желаю быть счастливым, но я не хочу купить этих благ ценою низости и бесчестия».

Вторая декларация содержит в себе картину политической обстановки. Указав на гибельные результаты континентальной системы, автор разбирает результаты союза с Францией. Они вырисовываются печальными при всех случаях, даже один пропуск через территорию Пруссии с 400 тысячами Наполеона в случае войны с Россией истощит страну, а во всяком случае скромная уступка в начале в конце концов приведет Пруссию к полному рабству — тому пример Голландия и Италия. Отсюда вывод, что надо выступить против Франции. Конечно, это будет борьба на смерть, и, конечно, больше шансов на стороне смерти, чем счастливого исхода[148]. Дальнейшее, как в плане 1808–1810 гг.

Третья декларация содержит в себе подсчет военных сил Пруссии для 1812 г. Для войны, полагает автор, не будет недостатка ни в людях, ни в материалах. Может быть поставлена на ноги армия в 150 тысяч обученных людей, которая долго могла бы удержаться в восьми крепостях, оставленных Пруссии, и в укрепленных лагерях Кольберга, Пиллау, Нейссе и Глаца или, наоборот, если только русская армия вступит в кампанию, могла бы обнажить крепости и поддержать русских 80 тысячами человек. Относительно денег автор считает, что их нужно не так много. Он ссылается на слова Гибера[149], что великий народ, хорошо управляемый, доблестный и решительный, найдет в этих своих качествах силу подчинить себе всех соседей и потрясти всю Европу, как ураган гнет нежные тростинки. Разве не видели Францию объявившей себя банкротом и все же главенствующей над своими врагами? И она не была ни доблестной, ни хорошо управляемой. История нашего времени доказывает, что для ведения энергичной войны деньги менее необходимы, чем мужество и самоотвержение. К тому же можно рассчитывать на субсидию Англии.

Регулярная армия будет недостаточна, чтобы прогнать чужестранца. Надо будет защищать Пруссию, как защищались Вандея и Испания; нужно создать народное ополчение (Landsturm). Затем в кратких словах Клаузевиц набрасывает организацию, вооружение, условия сбора и тактику ландштурма, как он потом более подробно скажет об этом в своем главном труде… Клаузевиц рассчитывает, что в несколько часов он соберет тысячи людей. Это — не мечта; так было в Вандее, «исторический опыт уже был произведен»[150]. Пруссия может в форме ландштурма получить 500 тысяч человек; «нужно иметь слишком суеверный решпект пред саблями и стрелками, чтобы думать, что эта масса не займет 50 тысяч человек и даже больше».

«Возражают, что враг будет безжалостен. Но мы ответим на жестокость жестокостью и научим его умеренности. Говорят, что лишь горная и недоступная страна возможна для партизанских действий, но районы Пуату и Анжу, где боролись вандейцы, разве менее недоступны, чем районы Швейдница и Глаца или болотистые леса Пруссии?» Слабее всего, но и более старательно возражает Клаузевиц против опасения, что немцам не хватит духа, подъема против французов[151]. Он упирал на изменчивость настроения, на нужду, плодящую храбрых, наконец, на принуждение правительства, которое обязано быть лучшим даже в случае, если плох народ.

Надежды на Россию

Просьба о переводе на русскую службу

Все надежды, связанные с этим трудом, рухнули с момента сближения прусского короля с Наполеоном в феврале 1812 г. Событие это в свое время произвело удручающее впечатление на прусские военные круги; около 20 офицеров-патриотов просили короля об отставке[152]. В апреле месяце Клаузевиц подал со своей стороны просьбу, решившись перейти на русскую службу.

В биографии крайне интересно установить, как пережил Клаузевиц этот крупный шаг и какие мысли легли в основу его решения. Каждого из реформаторов рано или поздно поджидала эта участь: оказаться странником в чужой стране. Нужно отметить, что старое блуждание чиновников, обусловленное космополитическими увлечениями и раздробленностью Германии, к концу первого десятилетия уже прекратилось[153], особенно раньше других почувствовал себя прочно национальным фридриховский офицерский корпус. Но эпоха возрождения с ее созвучием индивидуальных и мировых течений, с подъемом личности, выходящей за границы небольшой страны, с ее жгучими тенденциями покорить Наполеона, как мирового тирана, сорвала с народов это уже установившееся национальное сознание. Люди стали смотреть дальше, переросли колокольню Пруссии и к ее шагам, особенно неудачным, стали относиться, как к ошибкам близорукого. Типичен в этом случае Грольман, пруссак по происхождению, который в числе первых покинул прусские знамена, чтобы в Испании бороться против мирового господства Наполеона[154]. «Какая польза была бы Вашему Величеству, — писал он королю, — если бы Вы насильно удержали меня. Вы уничтожили бы свободного человека, боровшегося для Вашего блага, и получили бы прибитого невольника, который с внутренним гневом смотрел бы на то, что удерживает его от исполнения им священнейших обязанностей».