Ален Безансон - Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы Страница 21

Во-вторых, под влиянием этого богословского отчуждения от еврейского народа Церковь или, по крайней мере, ее служители были заражены идеологической ложью.

Первым ложным шагом было заключение конкордата с гитлеровским режимом — результат изъяна в политическом анализе. Нацистский режим был понят как особо тяжелая форма диктаторскою, деспотического, тиранического режима. За свою более чем тысячелетнюю историю Церковь набрала богатый опыт жизни при таких режимах. Она не заметила вовремя абсолютную новизну нацизма — даже по сравнению с итальянским фашизмом, с которым Ватикан вполне законно подписал конкордат, гарантировавший Церкви временный modus vivendi. Но конкордат с Германией связывал Церковь, ничем не связывая нацистский режим. Церковь была вынуждена придерживаться чрезвычайной умеренности из страха утратить последние клочки повседневно попираемого договора.

Первый ложный шаг повлек за собой второй, еще более серьезный. Церковь оказалась вынужденной всерьез принимать навязанную нацизмом картину мира. В документах нунциатур приходилось признавать как нечто естественное реальность «расового вопроса» и различие арийцев и неарийцев.

В таких случаях есть общее правило. Первая линия обороны, которую нужно занять и держать до конца в поединке с идеологическим режимом, — это безоговорочный отказ от предлагаемой им картины реальности. Бели пойти навстречу и согласиться, что в этой картине есть «доля истины», например, допустить, что существуют арийцы и неарийцы и, следовательно, существует «еврейский вопрос», все пропало: волей начинает управлять извращенный интеллект. Остается лишь возможность просить «арийцев» решать этот «вопрос» «человечно» «Доля истины» в идеологии сосредоточивает в себе всю силу соблазна — именно тут берут начало вся ложь и фальсификация. Это правило действительно для любой идеологии, в особенности для коммунистической. Как только принимаешь картину реальности, разделенную на социализм и капитализм, остается только симметрично умолять оба «лагеря» следовать общим принципам нравственности или прямо признать за «лагерем социализма» принципиальное превосходство, поскольку он покончил с «эксплуатацией».

Твердое «нет», отказ от дискуссии — вот что должно быть противопоставлено с первою шага. Иначе утрачивается верность логике, которая нарушается на каждом следующем шагу, преподносящемся через вводное слово «следовательно» Версальский договор унизил Германию, следовательно, она должна принять такие-то меры, чтобы решить еврейский вопрос, следовательно… — и так далее вплоть до тот, что незаметным зигзагом логики приходит окончательному решению еврейскою вопроса» Рабочие подвергаются эксплуатации, следовательно, нужно произвести реви нощно, следовательно… и т. д. Надо избегать «доли истины», пойму что ее с виду совершенно неоспоримая истинность включена в передовую логическую систему.

Если можно, глядя назад с достаточного исторического отдаления, измерять интеллектуальное сопротивление нацизму и коммунизму, то склоняешься к выводу, что сопротивление христиан, оставшихся таковыми и не поддавшихся никаким соблазнам и компромиссам. было основано скорее на высокой нравственности, нежели на интеллектуальной проницательности. Среди редких аналитиков самого острого периода, примерно, скажем, между 1935 и 1950 гг… (Орвелл, Кестлер, Суварин, Арон), находить сравнительно мало христианских мыслителей. Конечно, богословская твердость не дала померкнуть интеллекту Маритена, Журне, Гастона Фсссара, Карла Барта (но у этого последнего — только в отношении нацизма). Слишком многим инстинктивная религиозность, напротив, помешала правильно мыслить. Вера и любовь не понесли ущерба, но были заведомо парализованы посторонними примесями к вероучению, робостью и недостаточностью интеллектуального труда.

При том, что коммунистическая политика запугивания преуспевала и суд совести над коммунизмом был отложен на многие десятилетия (а по существу и до сих пор не начался), полное поражение нацизма и широкая огласка его преступлений привели к тому, что нравственное и богословское осознание происшедшего началось в Церкви сразу после войны.

Кардинал Ратцингер в 1996 г. говорил об этом: «Важно, что Катастрофа была организована не христианами и не во имя Христа, но антихристианами и как фаза, предшествующая истреблению христиан, — однако туг же добавил: — Но это никак не отменяет того факта, что виновниками были люди крещеные. Даже если СС была организацией преступников-атеистов и даже если среди них не было христиан, тем не менее они были крещены. Христианский антисемитизм в известной мере подготовил почву, и этого нельзя отрицать (…). Это воистину побуждение к постоянному суду совести» (Cardinal Ratzinger Le Se de la terre. Paris, Flammarion-Cerf, 1997, p.242)[3]. Важный момент этого заявления — то, с какой серьезностью рассматривается таинство крещения. Кардинал не считает, что разрыв с верой и христианской религией освобождает преступников от их принадлежности к христианству. Их отступничество не изглаживает их крещения, и, следовательно, Церковь, к которой они в определенной мере объективно принадлежат, не отказывается от своей ответственности. Если мир так чувствителен к еврейству человека, который не считает себя к нему принадлежащим (например при коммунизме), то он вправе так же относиться к христианству крещеного отступника.

Эту ответственность Церковь берет на себя главным образом в своем вероучительстве. В римском документе 1998 г. признано, что древнейшая антииудейская доля ее предания подготовила почву для антисемитизма, который сам но себе чужд Церкви (документ комиссии по религиозным отношениям с иудейством от 16 марта 1998 г. подписанный председателем комиссии кардиналом Эдвардом Идрисом Кассиди). Нa мой взгляд, это правильная постановка вопроса. Церковь ответственна не столько за грехи своих членов, сколько за вероучение, которое она им преподала и которое недостаточно уберегло их от пагубных подтасовок исторических обстоятельств. Среди всех видов деятельности Церкви вероучительство является ведущим. Живо требуя от Церкви отчета, такие люди, как главный раввин Франции Жакоб Каплан или Жюль Исаак, оказали ей великую услугу. Известно, что начиная с Зеелисбергской конференции вплоть до 2-го Ватиканского собора и после него, с переменным успехом, но их требование удовлетворялось. «Вероучительство презрения» больше не имеет хождения.

Но суд совести на этом не остановился. Мало-помалу отношения с евреями, первоначально рассматривавшиеся как восстановление мира с внешним партнером, углублялись, включив отношение Церкви к себе самой. Ей пришлось подвергнуть испытанию свое собственное предание, свое собственное толкование Писания. Было обнаружено, что в том сумраке, который окружал статус евреев и иудейства после пришествия Мессии, размножились учения либо ложные, либо неполные, нестерпимые последствия которых теперь испытывала Церковь. Ответвления этих учений расползлись во всех направлениях по всему достоянию Церкви, и это вынуждало к усилиям восстановить равновесие. Эта задача выполнена еще не до конца. Возможно, она приведет к такому же значительному богословскому событию, какими были в свое время Никейский и Халкидонский соборы.

Длинные аналитические построения, составляющие настоящий очерк, были необходимы, но явно совершенно недостаточны, чтобы дать хотя бы начало ответа на исходно поставленный вопрос: как надо понимать уникальность Катастрофы?

Работа христианской памяти о нацизме в своем непосредственно богословском аспекте естественно приходит к признанию уникальности Катастрофы.

Во время войны и сразу после нее можно было слышать, что бедствие, обрушившееся на евреев, подтверждает проклятие, павшее на народ-«богоубийцу» Трудно высказать большую низость. Но как только приписываешь Израилю грех «богоубийства» (нелепый и отвергнутый еще в Тридентском катехизисе), на первый план тут же выходит другой образ: Отрок, Муж Скорбей из Книги Исаии, в Котором евреи всегда видели образ Израиля, а христиане — Христа. Эта аналогия отныне толкуется во славу избранного народа. Более того, она обосновывает уникальность Катастрофы одним-единственным критерием — уникальностью жертвы. Богословская точка зрения рассеивает всякую возможность спутать Катастрофу с обычной массовой резней, или, точнее говоря, в гигантской гекатомбе нашего века еврейская Катастрофа занимает особое место и имеет особое значение.

В Римской империи не было ничего банальнее, чем смертная казнь через распятие. После восстания Спартака кресты были расставлены вдоль всей Аппиевои дороги, от Рима до Камнаньи. Иудейские войны Тита и Адриана завершились воздвижением тысяч крестов. Сами иудеи, когда их степень суверенности давала им такое право, прибегали к этому способу смертной казни. Так, по рассказу Иосифа Флавия, царь Александр Япнай распял 800 евреев прямо в центре Иерусалима. Христос был распят между двумя разбойниками, о которых в Евангелии говорится, что они страдали дольше его, так что пришлось перебить им ноги, чтобы они умерли до начала субботы. Тем не менее христиане считают, что не может быть сравнения между Страстями Господними и обычными казнями, потому что, как бы ужасны ни были мучения людей, они не позволяют вообразить муки очеловечившегося Бога, а сила этих мук может быть измерена лишь но отношению к Промыслу Божиему о творении. Аналогичным образом эта несоизмеримость ставит в особое положение народ, получивший избранность и остающийся инструментом этого Промысла, народ, частью которого является Мессия Израилев.