Евгений Черных - Степной пояс Евразии: Феномен кочевых культур Страница 21

Упоминавшийся в приводимых текстах Газан-хан являлся ключевой фигурой в истории ильханов-хулагуидов. Обволакивающая лесть персов сыграла решающую роль, и уже в 1295 году Газан-хан повелел всем свои подчиненным принять веру в Аллаха. Согласно Рашид ад-дину сам Аллах избрал хана в качестве «… одного из избранников божиих, ведающих верховной властью над странами и городами, [отчего и] предназначили ангельскую особу Газан-хана для излияния света наставления на путь истинной веры и божественного откровения…» [Рашид-ад-дин III: 162].

И вот в результате неустанных стараний некоторых особо доверенных мусульман-учителей Газан-хан «… по прозорливости и проницательности ума и рассудка в короткий срок познал [божественную истину]… и сказал: Воистину ислам есть вера твердая и ясная и обнимает собою все пользы духовные и мирские. Чудеса посланника [пророка Мухаммеда]… весьма восхитительны и искусны и признаки их истинности явны и очевидны на скрижалях времен. Нет сомнения, что непрерывное наблюдение за исполнением заповедей, предписаний веры, богоугодных деяний и прекрасных дел, к которым они призывают, соединяет с Богом. Что же касается поклонения идолам, то это чистая неспособность и весьма далека от разума и знания, а преклонение головы земно пред камнем есть чистое невежество и глупость со стороны трезвого и способного человека, и человеку, обладающему духом и разумом, представляется даже отвратительным при разумном рассмотрении» [Рашид-ад-дин III: 163].

Выражаясь жестоко по поводу веры в мощь идолов, он тем самым безжалостно топчет святыни своей молодости.

Правда, в этих безудержных потоках панегириков можно было встретить порой какие-то странные аномалии, отклонения от звенящих восторгами нот, и было непонятно, что это: лишь злобные мазки на льстивой картине монгольских деяний, или же весьма своеобразный способ выразить особое восхищение. Вот слова Джамала ал-Карши, повествующего об эпизодах покорения Хорезма:

«Вслед за авангардом поскакал сам Чингис-хан с сыновьями, массой воинов и всадников, чтобы защитить тварей, живущих на суше и в воде. Они были похожи на хитрых бесов, которых интересовала охота за правителями и султанами. Они – настоящие демоны смерти, избранные из среды монголов и тюрок, любители пастбищ и скачек, разбойники, жаждущие крови, вооруженные ножами и пиками. Они бранились и входили туда, куда хотели, надевали шкуры без мантильи и не слушали назиданий. Их не останавливали слезы плачущих, они жестоко наказывали баловство детей и вмешательство взрослых» [Юрченко: 276].

Не правда ли, странный отрывок из текста?

А вот далее: Чингис-хан скончался, и его сын Угедей «взошел на царский престол в знаменательное утро четверга 18 ишвваля 626 [9 сентября 1229 года]. Он был щедр, как проливной дождь, во время встреч – как ревущий лев, и с его воцарением исчезли частые смуты. Возродились страны, получили поддержку несчастные, вышли на свободу узники, а бедные стали богатыми. Во время его правления волки и овцы паслись мирно. Столицей государства Афрасиаба был Кара-Курум» [Юрченко: 279].

На благостной картине, однако, появились некоторые «шероховатости», когда Менгу-хан, пробиваясь к верховной власти «победил и уничтожил сыновей Гуйука и других людей из рода Чингиз-хана в количестве более сорока амиров и около двух тысяч военачальников. Только после этого укрепилась его власть, и он почувствовал себя уверенно на троне своего государства».

Заметим здесь, что уничтожал Менгу-хан, в основном, своих родственников и бывших сподвижников. Но с его воцарением наступил истинный «золотой век»:

«После этого территория владений Манку-хана расширилась: от пределов восточных стран до самых далеких западных стран по долготе и от окрестностей ар-Рума, аль-Фаранджа до границ аль-Хинда и аз-Зинджа по широте. Это были территории, где … расцветала цивилизация в этот великий и прекрасный период. Все люди: и взрослые, и молодежь, даже низшие слои и базарный люд, – ездили верхом. Как будто они забыли, что можно ходить пешком. Люди не знали недостатка в одежде. Его эпоха, клянусь Аллахом, отличалась от других порядком, благополучием, как серебро для перстней в возвеличивании и как сакральный текст для религии при характеристике лика моего времени, сада моей молодости тех времен, свежести моей юности, благородства моего стана, ровного, как кипарис, моих щек, подобных цветам, лишенным колючек».

Джамал аль-Карши в панегирическом экстазе об ушедшей в прошлое и столь сладостной для него эпохе Менгу-хана уже не доверяет собственной прозе и в завершении жаждет, подобно Рашид ад-дину, перейти на ностальгические вирши:

О как жаль, что пора свежей юности прошла,Юность прошла, как сверкание молнии, в один миг.Прошла юность мимо, а остались в ней мои желания,О если бы ко мне случайно вернулась эта пора,Достиг бы я цели, которая таится в юности моей.Поистине я показал бы юности свои желания,О если бы не эти мои стихи, сочиненные в старости.Не осталось бы кроме них ничего, ведь молодость уже прошла.Хотел бы вернуть молодость,А взамен дать все, что ей полагается,Но не могу найти замену юношеской поре.

И мы последуем примеру персидского историографа-поэта, завершая на этом нашу главу. Ясно только, что дурман густой лести и безграничной роскоши обворожил и пленил совсем недавно неукротимых, стремительных степных воинов, истинных властителей евразийского мира.

Глава 6

Китай и степные скотоводы

Мы переносимся теперь на Восток, в горные степи Центральной Азии, откуда и вырвались те монгольские конные лавы, что вскорости поставили на дыбы едва ли не весь евразийский мир. Как же было там? Что говорили о беспощадных воинах кочевых народов на истинном Востоке? Ведь нам хорошо известно, что монгольские удары по Китаю – этому главному сопернику Чингисхана и его потомков – оказались во многих отношениях намного более сокрушительными и трагичными на фоне драм на западе Евразии. И здесь мы не можем сдержать своего удивления.

Тексты огромного числа китайских письменных документов, хроник, исторических записей, и главное, их тональность и эмоциональный настрой, крайне мало похожи на те, с которыми мы сталкиваемся в христианских или же исламских свидетельствах. Они, как правило, мало эмоциональны, суховаты. Их составители с той или иной мерой последовательности лишь перечисляют события, которые представляются им заслуживающим упоминания. За этими, часто крайне скупыми, строками встают зыбкие картины страшных катастроф, сокрушавших не только китайскую Поднебесную империю, но и сами кочевые орды.

Несколько слов об отце Иакинфе

В настоящем месте автор хотел бы несколько замедлить свой рассказ и прервать его краткой ремаркой. Едва ли не все письменные свидетельства относительно номадов восточной половины Евразии с которыми мы встретимся не только в данной главе, но и во всей книге, извлечены из трудов

удивительного российского ученого синолога и одновременно православного монаха Н. Я. Бичурина, или же отца Иакинфа (1777–1853). Его жизнь и творчество не может не внушать глубокого восхищения, и по этой причине мы в нашей книге посвятим ему небольшое, но специальное Приложение 1. Переводы Н. Я. Бичурина, равно как и его комментарии китайских текстов, не только чрезвычайно любопытны и поучительны, но также исключительно важны для тех исследователей, которые пытаются вникнуть в черты и характер взаимосвязей миллионов обитателей коренных китайских царств и княжеств со своими степными кочевыми соседями. А ведь, кажется, именно это составляло у оседлого населения Великой Китайской равнины одну из главных, если вообще не главнейшую, и крайне болезненную заботу. Число примеров, которыми оперирует о. Иакинф, непостижимо велико. Естественно, что это вынуждает нас ограничивать изложение лишь единичными, порой весьма скупыми выдержками из его книг. Для начала мы приведем лишь одно краткое введение самого Н. Я. Бичурина в поразительно насыщенную фактами и событиями историю взаимоотношений китайских цивилизаций со своими степными соседями. Этим введением он открывает свою, пожалуй, важнейшую для нас книгу «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена»:

«Китайцы имеют историю и летопись. История называется Шу, т. е. историческое описание династии. Такая история отдельно составляется для каждой династии и потому называется династийною историею, Гошу. Летопись называется Ганму, содержание и описание. Содержание состоит из краткого предложения, обозначающего событие чего-либо; в описании излагаются подробности события. Предлагаемые известия о древних среднеазийских народах заимствованы из династийных историй, а пояснения на сии известия заимствованы из летописи… Читая китайскую историю в подлиннике, притом без предубеждения против азиятского невежества, ясно видишь, как современные очерки среднеазийских государств, уцелевшие на скрижалях китайской истории, оттеняют один народ от другого, и указывают их местопребывание, нередко даже с определением расстояния одних мест от других…»