Андрей Губин - Молоко волчицы Страница 23

Зарыпела калитка. Собака молчит: свои. Вошла мать. Долго смотрела на сына. Сняла шаль. Села в сторонке, как у чужих.

— Чего вы молчите, мама?

Не ответила. Только смотрит прекрасными черными глазами. Волосы у Прасковьи с красниной и проседью. В детстве натерпелась за волосы, погодки на улице кричали: рыжий-красный — черт опасный, рыжий красного спросил: чем ты бороду красил? На лице, детски открытом, оспинки. Глаза Прасковья передала Михею, волосы — Спиридону, Глебу — неуемную рабочую жадность, всех оделила.

— Ну, чего вы как с похорон?

— Да так, бок жует, к снегу…

С маленьким Глебом ехала Прасковья на подводе в степи. Дорога почти незаметна. Начался снежный буран. Ночь. Сбились с пути. Конь провалился по брюхо в мочаг. Бросить коня жалко — стали замерзать вместе. Сняла с себя мать одежонку, закутала сына. Засыпая нехорошим сном, телом угревала ребенка. Блуждавшие в степи цыгане подобрали их, отогрели, правда, и коня увели. С той поры и побаливает у матери бок.

— Были мы вчера у Трофима, — несмело начал сын.

— Знаю, Спиря говорил. — Прасковья Харитоновна жалко улыбнулась. — Я уж Настю Синенчиху свахой звать хотела. Чего это ты на хромынде жениться вздумал? Или станица клином сошлась?

— Я — что? Браты притесняют, с двора, говорят, сгоним…

— Я, мой сынок, много горя хлебнула за вашим отцом, не дай бог и лихому татарину! И убивал меня, и по три дня домой не являлся, и топить на речку водил. Ваша порода дикая. Дед Гаврила, царство небесное, плетью разговаривал с женой…

— А ваша? — усмехнулся сын: считалось, что Михей и Спиридон пошли по Мирным, по матери, а Глеб весь в Есауловых, в отца.

— Не женился бы еще, осмотрись, душу живую, хоть и мужичью, погубишь — не любишь ведь.

— Да я и не собирался, — отлегло от сердца Глеба. — Какой дурак до службы женится!

Смотрит Прасковья Харитоновна на сына, говорит с мольбой:

— Вода… Речка быстрая… Море житейское… Мало жалости в миру, черно, одиноко… Никто не приголубит, не пригреет. Сколько я с вами натерпелась, накланялась, сколько снопов перенянчила у добрых людей! Я ведь, сынок, не за вашего отца должна была выходить, и он другую любил, и я другого, потому и водил топить меня под «шумом»…

— Вот я и хочу, мама, чтобы не мы у добрых людей, а у нас бы батрачили, я вот отслужу, поднимусь, есть у меня думка одна, и вы только ключиками позванивать будете да денежки считать-пересчитывать. В каменном доме жить станем…

— И-и, мой сынок, не нам хоромы наживать. У казака домик — черна бурочка… Любишь Маруську?

— Хорошая она…

— Вот и жена тебе. Не бей ее, она мало радости видала в прислугах, за ласковое слово будет век тебе рабой… Плохо что-то мне, голова кружится, будь ты неладна!

— Да вы приляжьте, мама…

— А то как же! Хворь того и ждет. Сроду на ногах все болезни переносила, разлежишься — хуже, да и лежать не давали. Меня свекруха до зари подымала, ой как спать хотелось!

Встала, подошла к сыну, тронула за голову.

— Жесткий ты волосом — в отца. Миша и Спиря добрее, хоть и бешеные. А когда ты был маленький, у тебя волосики мягонькие кудрились, как шелк на кукурузе, и белый ты был, ковыла, а теперь, как ночь, почернел… Жует проклятый, к снегу, не иначе… Фекола Забарина, одногодки мы, в обед померла, не болела, не горела, как с полочки сняли. На ночь пойду читать над гробом. А вы тут не передеритесь, пьяные придут, ты им не перечь. Они утром ругались, что ты сливки на курс отнес, а я вареников наварить хотела… Ну, да ладно, не печалься, терпи, казак.

Тихо стукнули в окно. Глеб утерся, пошел за ворота. Мария. Заплаканная. В руках узелок — юбчонки, ленты, может, и куклу прихватила была у нее любимая, без носа, Федька отгрыз.

Сватам Синенкины отказали. Но родня по отцу, старообрядцы, узнали о грехе Марии — пьяный Федор проговорился в чихирне, — устроили совет. Ни Федору, ни тем более Насте-католичке голоса не дали. Мария услыхала голос двоюродного дяди Анисима Луня:

— «Что золотое кольцо в носу свиньи, то женщина красивая и неразумная…»

Женский бас перебил пророка:

— Отдавать за Глотова — не в монастырь же!..

Девка в страхе схватилась и побежала к Глебу.

Посидели, погоревали на завалинке под зеленоватым окном. Покосился Глеб на узелок — вот так приданое! — взял его.

— Пошли в сад, а то братцы скоро придут, пьяные, в дурака режутся у Глуховых. Ругаются на чем свет стоит: со старообрядкой связался. И думать, кричат, не моги, ноги повыдергаем, а против правильной религии не пустим. Смотрят с-под лба, чистые Магометы!

— Маманька у нас православная.

— А дед француз! — укорил Глеб нечистотой расы.

Насквозь прохватывал чуть морозный ветер. Смерчи холодной пыли двигались над станицей чудовищными пьяными столбами, срывая с редких прохожих войлочные широкополые шляпы. Горы нахмурились, будто вплотную придвинулись к станице. С гор сваливались в котловину облака, сгущая вечер. Громыхал железный лист на крыше. Досадно билась на ветру непривязанная ставня. Все закрылось, закрементовалось. Только у Зиновея Глотова краснеет в чихирне окно.

Вышли к речке. Мария рада — там, где миловались ночами, отойдет захолонувшее сердце любушки. Глеб вывел Марию к дряхлому балагану в своем шафранном саду.

Ветер гудел в птичьих норах Синего яра, гнул тонкие саженцы, но они храбро держались, укоренившись за осень. Залезли под бурьян, загородили вход снопом камыша, согрелись дыханием. Влажная нежность губ слилась неразрывно.

— Райка Пигуниха похвалялась Секретке Аксененкиной, что сватаешься ты к ним, неправда?

— Брехня. Мне жениться мать не велит до службы.

— Мы же говорили.

— На ноги надо встать сперва!

— Родненький, Глебочка, давай уйдем к немцам в колонию?

— Тю, со своими быками в работники!

— Оставь быков дома!

— От добра добра не ищут! За семь верст кисель хлебать!

— Ноги буду мыть тебе, а воду пить. Тайком обвенчаемся и вернемся с повинной. Папанька у нас хороший, простит, дедушка заступится, у него деньги на смерть отложены — нам отдаст…

Бычьим рогом вынырнул месяц из туч. Молчит Глеб. Самое худшее уговаривать его, он тогда противится, даже лишая себя выгоды. Всякую просьбу он видит как нападение на его самостоятельность — главный его капитал.

— Маманя тоже согласна, чтобы мы скрылись недели на три, пока первый гнев пройдет. У них с папанькой тоже так было, из станицы убегали, в Чугуевом лесу жили… Боюсь я, вроде как полная хожу…

Вот так. Значит, его решение до службы не жениться идет насмарку. И это озлобило, вновь всколыхнуло дух противоречия:

— Так я и знал! Полная! Ну, обвенчаемся, а дальше? В Чугуевом лесу с волками жить станем?

Она не поняла его — есть же у Есауловых хата, двор справный, скотина, земля, и сразу не посмела напомнить об этом рачительному казаку. Согласилась с лесной жизнью.

— А помнишь, как мы сумовали: в балке келью построим, пасеку заведем, овечек и будем жить хуторочком, одни…

— Что же я, брошу хату? — противоречил Глеб.

— Я работать цопкая. Пристав Старицкий прислугу нанимает, или на завод пойду бутылки наливать, стирку буду брать на курсу. И хату бросать не надо, братья струятся, ты хозяин, это я так про лес сказала, двор у вас хороший…

— Двор! Саман да синий камень! Видала, как Гришка Губин развернулся двадцать коров на выпасах, три фаэтона гоняет, денег, как грязи, на людей не смотрит!

— Что же теперь делать?

— Сходи тайно к бабке Киенчихе, облегчись, подождать надо.

— Давай уйдем к Дону великому или за синий Дунай, мы с барышней Невзоровой читали, что и там казаки живут…

Смотрит Глеб на быстро бегущую четверть луны в облаках.

— И свет поглядим, я дальше станицы нигде не была…

— Такое городишь! Как же я, Терского Войска казак, запишусь в донцы? Хорошо там, где нас нету. На месте и камень обрастает.

— Мохом да лишаями.

Это опять обозлило Глеба.

— Мне коня на службу справлять, а ты, ровно голь перекатная, босая сила, бежать в одной юбке хочешь. Да вы сроду у чужих людей работали, хлеба вволю не наедались, а наш дед четыре ковра привез из Персии, а у дяди Самсона Харитоновича, что камер-казаком был, шашка вся в золоте!

Полоснул по сердцу. Заплакала от обиды за свой род, по-детски растирая слезы кулачком.

— Неправда, и мы живем не хуже людей, а что я была в поломойках, так и ты батрак на мельнице. А ковры ваши персидские дед пропил!

— Брешешь! Он их шашкой порубил — жена довела.

— Ну порубил — тоже в дело произвел!

— А у вас и рубить нечего!

— Братец Антон офицером будет!

— Наш Спиридон уже офицер — хорунжий!

С шумом слетел с балагана бурьян, пронзил ветер, нанес снежную крупу — по земле зашуршало.

Мария, не победившая в споре двух родов, вяло встала: