Лидия Винничук - Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима Страница 23

Подобные же «пункты проката» располагались и в Риме у городских ворот. Здесь, в «коллегии возниц», можно было нанять экипажи и повозки, чтобы разместить там всех домочадцев, слуг, рабов, которых брали с собой скорее из тщеславия. Эффектные, многолюдные выезды за город считались в Риме особенно престижными. Гораций, не любивший излишней, преувеличенной пышности, предпочитал ездить один, без длинной свиты и внешних эффектов:

…Я не взвалил на себя непривычное бремя…Множество слуг и коней содержать на лугах травянистых,Чтобы в колясках своих разъезжать. А нынче могу яДаже и в самый Тарент отправляться на муле кургузом,Коему спину натер чемодан мой, а всадник — лопатки, —Не упрекнут меня в скупости: я ведь не претор, не Тиллий,Едущий вскачь по Тибурской дороге, и пятеро следомЮных рабов — у иного кувшин, у иного урыльник.

Гораций. Сатиры, 1, 6, 100–109

Однако зачастую поездки в сопровождении многочисленных слуг бывали действительно необходимы по соображениям безопасности: рабы исполняли в этом случае роль личной охраны. Характерно в этом отношении письмо Плиния Младшего, где рассказывается, что некий римский всадник по имени Робуст добрался вместе с другом Плиния Скавром до города Окрикула, а затем таинственно исчез. Адресат письма, возможно, сам занимавшийся розысками, просил Скавра приехать и помочь отыскать след, «где искать дальше». «Он приедет, боюсь, напрасно, — пишет Плиний. — Я подозреваю, что с Робустом случилось то же, что когда-то с Метилием Криспом, моим земляком. Я…при его отъезде подарил ему сорок тысяч сестерциев на обзаведение всем необходимым, но потом не получил ни письма от него, ни известия о его смерти. Погиб ли он от руки своих рабов или вместе с ними, неизвестно; только больше не появлялся ни он сам, ни кто-либо из его рабов; не появлялся никто и из рабов Робуста» (Письма Плиния Младшего, VI, 25, 1–4).

Итак, дороги были небезопасны и лучше было не отправляться в путь одному. И все же большая, пышная свита рабов, с которой выезжал состоятельный римлянин, едва ли была нужна ему для охраны его жизни и имущества. И никогда еще страсть к роскоши, мотовство, снобистские замашки, кичливость в сфере передвижения не проявлялись столь активно, как в эпоху Римской империи.

Об этом, как и о других вредных обычаях своих современников, с осуждением пишет философ-моралист Сенека: «Все путешествуют так, чтобы впереди них мчалась нумидийская конница и двигался отряд скороходов; стыдно, если никто не будет сгонять встречных прочь с дороги, если столб пыли не будет оповещать всех, что едет порядочный человек. У всех есть мулы, чтобы возить сосуды из хрусталя и мурры и чаши чеканки знаменитых мастеров; стыдно, если кому-то покажется, что вся твоя поклажа не боится тряски. Всех мальчишек (рабов. — Прим. пер.) везут вымазав им лица, чтобы нежная кожа не пострадала от солнца или стужи; стыдно, если во всей их толпе будет хоть один без мази на здоровом лице» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию, CXXIII, 7).

Но из тех же писем выясняется, что и сам философ не вполне был свободен от боязни общественного мнения и ему трудно было преодолеть в себе тягу к удобствам и даже к роскоши. Езда на простой, случайной подводе вызывает у него не только стоические восторги, но и невольный стыд перед окружающими. «В сопровождении немногих рабов, умещающихся в одной повозке, без всяких вещей, кроме тех, что на нас, мы с Максимом (Цезенний Максим, близкий друг Сенеки, сопровождавший его в ссылку на Корсику. — Прим. пер.) уже два дня живем блаженнейшей жизнью. Тюфяк лежит на земле, я — на тюфяке. Один дорожный плащ заменяет простыню, другой — одеяло. Завтрак наш таков, что от него нечего убавить, он готовится за пять минут и не обходится без сухих смокв… Повозка, в которой я еду, самая грубая. Мулы бредут и только тем и доказывают, что они живы; погонщик бос, и не из-за жары. С трудом заставляю себя согласиться, чтобы люди считали эту повозку моей: еще упорна во мне извращенная привычка стыдиться того, что правильно. Стоит нам встретить путешественника с сопровождением, я невольно краснею, если оно выглядит почище. Вот и доказательство тому, что одобряемое и восхваляемое мною еще не укрепилось во мне непоколебимо. Кто стыдится убогой повозки, тот будет кичиться роскошью. Покамест успехи мои невелики: я не осмеливаюсь на глазах у всех довольствоваться малым, и до сих пор меня заботит мнение проезжих».

Мучительно изживая в себе эту нравственную раздвоенность, Сенека далее клеймит всех, кто «восхищается лишним», цитируя при этом Вергилия:

«Важно ли, что мулы у него откормлены и все одной масти?Что повозка вся в резьбе? Что крылоногие скакуныВ пестрых все чепраках и в пурпурных попонах узорных;Звонко бренчат у коней золотые подвески под грудью,В золоте сбруя у всех и в зубах удила золотые?»

«От этого не станет лучше ни хозяин, ни мул. Марк Катон, цензор… ездил на мерине, да еще вьючил его мешками вперемет, чтобы возить с собой пожитки. Как бы я хотел, чтобы он повстречал по дороге кого-нибудь из наших щеголей, что гонят перед собой скороходов, нумидийцев и столб пыли! …До чего славный был век, когда справивший триумф полководец, бывший цензор, более того — Катон довольствовался одной лошаденкой, да и ту делил с вьюками, свисавшими по обе стороны. И разве ты не предпочел бы всем раскормленным иноходцам, всем рысакам и скакунам одну эту лошадь, которой стер спину сам Катон?» (Там же, LXXVII, 2—10).

Письма Сенеки позволяют не только представить себе нравы современного ему общества, но до некоторой степени и характер самого автора. Ту же двойственность, известную непоследовательность, несовпадение во многом принципов и жизненной практики можно найти у него и тогда, когда мы встречаем его путешествующим не в простой повозке, а в роскошных носилках.

Носилки, паланкины, которыми в Греции вплоть до эпохи эллинизма пользовались мало, получили в Риме самое широкое распространение, особенно при империи. В них передвигались и в городе, и за его пределами, как мужчины, так и женщины. Носилки были двух видов. Один из них — лектика, носилки в форме ложа на четырех низких ножках, позволявшие путешествовать лежа. Другой вид — «селла гестаториа», своего рода переносное кресло. Носилки, изготовленные из дерева и плетеных ивовых прутьев, были сверху покрыты балдахином, изнутри устланы подушками, по бокам огорожены занавесками, заслонявшими сидевшего в паланкине от взоров зевак. Со временем появились слюдяные окошечки, через которые можно было смотреть по сторонам. Наряду со скромными, ничем не украшенными носилками на городских улицах все чаще встречались богатые, искусно сделанные паланкины, инкрустированные бронзой или серебром.

Несли эти паланкины семь или восемь человек (отсюда названия: «гектафорон» или «октофорон»). Функцию эту исполняли рабы — лектикарии, выделявшиеся особой одеждой, указывавшей на их занятие: нечто вроде позднейшей ливреи (короткий, но теплый дорожный плащ — пенула).

Пользоваться носилками имели право не все, и привилегия эта то охватывала лишь узкий круг высокопоставленных лиц, то вновь становилась достоянием многих. До эпохи правления Цезаря они были средством передвижения исключительно для жен сенаторов или вообще пожилых женщин. Цезарь распространил привилегию на всех замужних римлянок старше сорока лет. В дальнейшем пользование паланкинами превратилось не только в предмет моды и людского тщеславия, но и в серьезную проблему для густонаселенных городов: чтобы как-то упорядочить уличное движение, императоры вынуждены были запрещать в определенные часы пользоваться теми или иными средствами передвижения. Так, уже Цезарь должен был установить новый муниципальный закон, согласно которому любой колесный транспорт мог появляться на улицах города лишь по прошествии десяти часов от восхода солнца. Запрет не распространялся только на те повозки, на которых либо доставляли строительные материалы для общественных работ, либо вывозили мусор с мест, где сносили старые дома. Подводы, прибывшие в город до восхода солнца, должны были после разгрузки отправляться назад.

Заботясь о поддержании порядка на городских улицах, а также о сохранении в хорошем состоянии мостовых и о том, чтобы предотвратить падение неустойчивых, плохо построенных доходных домов, императоры вводили все новые ограничения для движения колесного транспорта. Адриан издал эдикт, запрещавший сильно перегруженным повозкам въезжать в города. Однако жизнь заставила его отступить от этого строгого предписания, ибо бурный рост монументального строительства в столице империи требовал ввоза в Рим именно «тяжелых» строительных материалов, в том числе каменных блоков огромного веса.