Франсуа Минье - История Французской революции с 1789 по 1814 гг. Страница 23

Остальная часть Собрания составляла народную партию. Пока в ней не выделялись еще лица, подобные Робеспьеру, Петиону, Бюзо и т. п., которые хотели начать вторую революцию, когда первая была окончена. В это время самыми крайними элементами этой партии являлись Дюпор, Барнав и Ламет, составлявшие триумвират, идеи которого вырабатывались Дюпором и поддерживались Барнавом; Александр Ламет же руководил его действиями. В этом союзе было действительно что-то замечательное; господство духа равенства, характеризующее ту эпоху, сказалось в этом тесном союзе адвоката, принадлежащего к среднему сословию, советника, принадлежащего к парламентскому классу, и полковника, принадлежащего ко двору, которые отказались от своих сословных интересов и объединились во имя общественного и народного блага. Эта партия заняла положение более передовое, чем положение, в котором находилась тогда революция. 14 июля было днем триумфа среднего сословия: Учредительное собрание было его законодательной властью, Национальная гвардия его вооруженной силой, мэрия — его народной властью. Мирабо, Лафайет, Байи опирались на это сословие и сделались один — его трибуном, другой — его генералом, третий — его судьей. Партия Дюпора, Барнава и Ламета держалась принципов и поддерживала интересы этого периода революции; но эта партия, состоявшая из людей молодых, горячих патриотов, которые вносили в общественное дело свои лучшие качества, свои таланты, свое высокое общественное положение и которые свое стремление к свободе соединяли с честолюбивым стремлением играть первые роли, — эта партия на первых же порах несколько опередила революцию 14 июля. В Собрании она опиралась на членов крайней левой, вне Собрания — на клубы, в государстве — на народ, который содействовал революции 14 июля и не желал, чтобы одна только буржуазия воспользовалась победой этого дня. Становясь во главе людей, не имевших собственного предводителя, которые, будучи несколько удалены от участия в правлении, надеялись получить в нем место, она не переставала принадлежать этой первой эпохе революции. Эта партия образовала род демократической оппозиции в самом среднем сословии, расходясь с предводителями его только в некоторых второстепенных пунктах и вотируя в большинстве вопросов с ними вместе. Это было у них скорее соревнование в патриотизме, чем раскол в партии.

Дюпор, человек умный, приобретший раннюю опытность в управлении политическими страстями в борьбе парламента с министерством, которой он отчасти руководил, знал, что народ тотчас успокоится, как только завоюет себе права, а что, успокоившись, он потеряет свою силу. Чтобы постоянно держать настороже тех, кто управлял Собранием, городом, милицией, чтобы не допускать замедления в общественном деле и не распускать народ, который мог еще ему понадобиться, он задумал и осуществил знаменитый союз клубов. Это учреждение, как все то, что сообщает сильное движение нации, имело как хорошие, так и худые стороны. Оно препятствовало законной власти, когда ее одной было бы достаточно, и оно же придало страшную энергию революции, когда, подвергаясь нападению со всех сторон, она могла спастись лишь ценой самых жестоких усилий. Впрочем, сами основатели не предвидели всех последствий этого союза клубов. Для них он был только рычагом, который мог безопасно сдерживать движение общественной машины или усиливать ход ее, когда она начнет останавливаться; они не думали, что этим учреждением они будут работать в пользу толпы. После вареннского бегства, когда крайняя народная партия сделалась слишком требовательной и слишком угрожающей, они оставили ее и оперлись против нее на большинство Собрания и на среднее сословие, которое после смерти Мирабо осталось без вождя. В это время им было необходимо скорее остановить конституционную революцию, так как продолжение ее неминуемо должно было привести к революции республиканской.

Большинство Собрания, как мы уже говорили, составляли люди со здравым, практическим и даже возвышенным умом; предводителями его были два человека, не принадлежавшие к третьему сословию, но принятые в него. Без аббата Сьейеса Учредительное собрание, быть может, было бы менее единодушно в своих действиях, а без Мирабо оно было бы менее энергично.

Сьейес был одним из тех людей, которые основывают секты в века энтузиазма и которые в век просвещения приобретают власть над толпой силой разума. Уединение и философские занятия рано заставили созреть его ум; его идеи были новы и сильны, но слишком систематичны. Общество было главным предметом его изучения; он следил за его ходом, разлагал его пружины; форма правления не столько казалась ему вопросом права, сколько вопросом времени. В его систематизирующем уме ясно отражалось все современное общество с его разделениями, с его отношениями, с правами и движениями. Холодный по природе, Сьейес обладал жаром, внушаемым стремлением к открытию истины, той страстью, которая пробуждается, когда верят, что открытие ее близко. В своих идеях он был самостоятелен и презрительно относился к чужим выводам, так как находил их неполными, а в его глазах полуистина была заблуждением. Противоречия его раздражали; он был малообщителен; он хотел бы высказаться вполне, но не перед всеми он мог это сделать. Его учение передавали другим его приверженцы, что придавало ему какую-то таинственность и делало его предметом в некотором роде культа. Он обладал тем авторитетом, который дает установившаяся политическая наука, и конституция могла бы выйти из его головы во всеоружии, как Минерва из головы Юпитера или как законодательство древних, если бы в наше время каждый не желал бы конкурировать в этом или прибавить что-нибудь со своей стороны. Тем не менее все планы его, за исключением незначительных изменений, были приняты вполне, и в комитетах у него было больше учеников, чем сотрудников.

Мирабо пользовался на трибуне таким же влиянием, каким Сьейес в комитетах. Этому человеку нужен был только случай, чтобы сделаться великим. В Риме, во время процветания республики, он был бы одним из Гракхов; во время его упадка — Катилиной; во время Фронды он был бы кардиналом Рецом, а в дряхлой монархии, где такой человек, как он, мог употребить свои огромные дарования лишь на агитацию, он сделался известным лишь необузданностью своих страстей, преследованиями со стороны власти, распутной жизнью и страданиями за нее. Мощные силы его искали деятельности, и революция дала ему ее. Привыкший к борьбе против деспотизма, раздраженный дворянством, которое оттолкнуло его от себя за его увлечения, ловкий, смелый, красноречивый, Мирабо чувствовал, что революция будет его делом и жизнью. Он отвечал главнейшим потребностям своего времени. Его мысли, голос, жесты — все это было как бы создано для трибуна. В минуты опасности он увлекался и этим подчинял себе все Собрание; остроумными переходами он умел прекращать затруднительные прения; одним словом обрывал честолюбцев, заставлял умолкнуть личную вражду, приводил в замешательство своих соперников. Этот могущественный смертный, чувствовавший себя легко среди волнений, то неудержимо страстный, то безыскусственно свободный, пользовался в Собрании как бы верховной властью. Он быстро приобрел огромную популярность, которую и сохранил до самой своей смерти. Человек, которого все чуждались при вступлении его в собрание Генеральных штатов, был погребен в Пантеоне, горячо оплакиваемый Собранием и всей Францией. Без революции Мирабо не исполнил бы своего назначения, так как недостаточно быть великим человеком — надо родиться вовремя.

Герцог Орлеанский, которому тоже приписывали отдельную партию, имел весьма незначительное влияние на Собрание; он вотировал с большинством, а не большинство с ним. Личная привязанность к нему некоторых членов, его имя, опасения двора, популярность, которой награждались некоторые его мнения, скорее надежды, чем заговоры, преувеличили его значение как крамольника. В нем не было не только достоинств, но и недостатков заговорщика. Быть может, он содействовал народному движению своими деньгами и своим именем, но это движение вспыхнуло бы одинаково и без его помощи, и цели этого движения не имели ничего общего с его возвышением. И до сих пор часто делают грубую ошибку, полагая, что величайшая из революций вызвана была какими-то темными и ничтожными происками, как будто в такое время целый народ мог служить орудием в руках одного человека.

Собрание сделалось всемогущим; муниципальная власть зависела от него; Национальная гвардия повиновалась ему. Оно было разделено на комитеты, чтобы облегчить свои труды и сделать их успешнее. Королевская власть, хотя еще и существовала по праву, была уже до некоторой степени уничтожена, так как ей не повиновались, и Собрание должно было заменить ее влияние своим собственным. Поэтому, кроме комитетов, которые были обременены подготовлениями к своим работам, пришлось назначить еще другие, которым был поручен надзор за общественными делами. Комитет продовольствия занимался доставлением съестных припасов, столь важным в неурожайный год; Комитет сношений вел переписку с муниципалитетом и с провинциями; Следственный комитет принимал доносы на заговорщиков, врагов 14 июля. Но главным предметом забот Собрания были финансы и конституция, — два вопроса, происшедшим кризисом отодвинутые было на задний план.