Василий Галин - Гражданская война в России. За правду до смерти Страница 23

Но главное – необходимость комплектования и поддержания боеспособности армии, потребность в поддержке общественности и союзников требовала от ее лидеров сформировать цели своего движения. Первым их попытался сформулировать в своей политической программе ген. Л. Корнилов: «“Совет народных комиссаров” утвердил у нас деспотическую диктатуру черни, несущую гибель всем культурно-историческим завоеваниям страны… Низвергнув гибельную диктатуру черни и оперевшись на все здоровые национальные и демократические элементы народа, эта власть должна прежде всего все свои усилия направить к подавлению анархии и возрождению армии… поднятию производительных сил страны»{443}.

Следующий командующий Армией Юга России ген. А. Деникин, в своем политическом обращении «От Добровольческой армии…», был лаконичнее: «Предстоит… тяжелая борьба. Борьба за целость разоренной, урезанной, униженной России; борьба за гибнущую русскую культуру, за гибнущие несметные народные богатства, за право свободно жить и дышать в стране, где народоправство должно сменить власть черни…»{444}

Что же Деникин понимал под народоправством и чернью? Похоже, он и сам до конца не знал определенного ответа на этот вопрос: «Эта формула (опора на разные слои населения, в особенности на крестьянство), – вспоминал он, – не обнаруживала степени дерзания ни в аграрном, ни в прочих социальных вопросах, сильно напоминая наши всегдашние призывы к сотрудничеству “всех государственно мыслящих слоев населения”, а некоторая неясность редакции этого пункта дала даже повод председателю Особого совещания генералу Лукомскому сопроводить ее замечанием: “То есть выбросить буржуев!..”»{445}

Уточнение в определение «народа» внес член деникинского правительства профессор К. Соколов: «“Власть должна опереться на консервативные круги при условии признания ими факта земельной революции”, – однако, как замечал Деникин, – Это предложение теряло свою ценность, принимая во внимание настроения правых кругов, в глазах которых тогда даже “третий сноп” считался “уступкой домогательствам черни… Итак, коалиции конец. Предстоит выбор: либерализм, консерватизм или «левая политика правыми руками” – та политика, которая была испытана впоследствии в Крыму другими лицами без особого успеха»{446}.

Какой же «народ» представляли те политические силы, среди которых Деникин искал опору будущей власти?

У правых (консервативных) партий был «общий лозунг – «самодержавие, православие, народность». Из предосторожности он не осложнялся необычайно трудными вопросами положительного государственного и социального строительства, а сводился к простейшему и доступному массе, оголенному от внешних туманных покровов императиву: – Бей жидов, спасай Россию!»{447} «Почвенность», «корни» и народная опора считались там (среди монархистов и националистов) элементами второстепенными. Многие разделяли тогда взгляд, приписываемый одному из лидеров ультраправых В. Пуришкевичу: «К моменту окончательной победы над большевиками народная масса, усталая от пережитых потрясений, жаждущая порядка и возвращения к мирному труду, окончательно утратит свою роль главной движущей силы революции; масса отойдет от политики. Но революция будет продолжаться. И взамен демоса на арене борющихся сил окажутся политические группы, кружки и партии, из которых каждая будет говорить от имени народа. Вот этим-то моментом и нужно воспользоваться для выхода на политическую арену…» Деникин замечал, что это был «Взгляд, не лишенный проницательности»{448}.

Меньшевики совершенно трезво смотрели на такое будущее: «Учредительное собрание при самом неограниченном избирательном праве, но в обстановке тишины и спокойствия, легко превратилось бы в послушное орудие реакции при отсутствии революционной энергии в массах; представители народа были бы бессильны перед правительством…» Как следствие «меньшевистские белогвардейские газеты…, – по словам Деникина, – приняли тон настолько вызывающий и направление настолько деморализующее, что властям (Юга России) пришлось закрыть их»{449}. Меньшевики «первыми примирились с большевиками и объединились с ними для борьбы с враждебными большевизму правительствами. Вслед за меньшевиками по этому пути пошли и социалисты-революционеры. Ряд видных и ответственных деятелей этой партии (Вольский, Святицкий и др.) выступили с соответствующими декларациями и воззваниями…»{450}

Эсеры на своем IX Совете партии, собравшемся в Москве в середине июня 1919 г., постановили: «прекратить в данный момент вооруженную борьбу против большевистской власти и заменить ее обычной политической борьбой, перенеся центр своей борьбы на территорию Колчака, Деникина и др., подрывая их дело изнутри и борясь в передовых рядах восставшего, против политической и социальной реставрации, народа всеми теми методами, которые партия применяла против самодержавия»{451}. И это были не пустые слова. Эсеры, еще вчера выступавшие против большевиков, не только встали на их сторону, но и начали создавать партизанские отряды для помощи Красной армии. Деникин здесь ссылался на собственное признание эсеров «употребивших все усилия для свержения сибирской власти и теперь поднявших вооруженные восстания во Владивостоке, Иркутске, Красноярске и других пунктах во имя прекращения Гражданской войны и примирения с большевиками»{452}.

У белых оставалась последняя надежда – та самая либеральная партия кадетов, идеи которой были наиболее близки взглядам самого Деникина. Его биограф Д. Лехович определял политическую платформу командующего Армией Юга России, как «либерализм», основанный на вере в то, что «кадетская партия… сможет привести Россию… к конституционной монархии британского типа»; соответственно, «идея верности союзникам (Великобритания, Франция, США. – В.К.) приобрела характер символа веры»{453}. Но «в конце июня, в разгар блестящих успехов армий и общего высокого подъема, либеральная общественность, – отмечал Деникин, – страшилась взять руль правления в предвидении «враждебного отношения других влиятельных общественных сил и противодействия с их стороны»{454}.

В Белой армии «и близких ей кругах… создавалось озлобление против “кадетов”, и в частности против либеральных членов Особого совещания, которых называли “злыми гениями” и “главными виновниками” постигших нас бедствий. В такой обстановке либеральная общественность сочла для себя бремя власти непосильным и, предлагая известный политический курс, в то же время не давала своих людей, которые могли бы проводить его в жизнь. Очевидно, и не могла дать, так как, по признанию видных ее деятелей, помимо внутренних расхождений, в этом лагере было очень мало людей, которые “революционному разложению и распаду могли бы противопоставить понятную всем организующую силу”. Это последнее обстоятельство встало передо мной особенно ярко, – вспоминал Деникин, – когда я задал вопрос, при создавшихся условиях чисто академический: – Кого же все-таки либеральная группа могла бы предложить в главы правительства?»{455}.

На закате карьеры командующим армией Юга России А. Деникин подводил итог своим политическим исканиям:

«Последние приказы мои означали: невозможность опереться на либералов, нежелание передать власть всецело в руки правых, политический тупик и личную драму правителя. В более широком обобщении они свидетельствовали об одном, давно назревшем и теперь особенно ярко обнаружившемся явлении: о кризисе русского либерализма»{456}.

Колчак не вдавался в такие политические дебри, как Деникин. Как отмечал близкий к нему Гинс: «Адмирал был политически наивным человеком. Он не понимал сложности политического устройства, роли политических партий, игры честолюбий, как факторов государственной жизни…»{457} Представление о первоначальных политических целях Колчака, отражает одно из его первых писем Деникину: «Я принял функции Верховного правителя…, не имея никаких определенных решений о будущей форме государственного устройства России, считая совершенно невозможным говорить в период тяжкой гражданской войны о будущем, ранее ликвидации большевизма»{458}. Политическая мысль Колчака не шла дальше уничтожения социалистов: «Будем верить, что в новой войне Россия возродится. “Революционная демократия” захлебнется в собственной грязи, или ее утопят в ее же крови. Другой будущности у нее нет. Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну»{459}.