В Розанов - Черный огонь Страница 24

"В день, когда по всему городу пошли и поехали с красными флагами, я шел, после обычных скитаний по городу, домой, - усталый и придавленный горькими впечатлениями. Звонили к вечерне. Потянуло в церковь, в тихий сумрак, с робким, ласковым огоньком. Вошел, стал в уголку. Прислушался к монотонному чтению - не разобрать слов, но все равно - молитва. Одними звуками она всколыхнула переполненную чашу моей скорби и вылила ее в слезах, внезапно хлынувших. Поврежденный в вере человек, я без слов молился Ему, Неведомому Промыслителю, указывал на струпья и язвы родной земли... на страшные струпья и язвы".

И вот для будущего историка свидетельство современника и очевидца события, т. е. Крюкова и меня: что все решительно так и произошло, как он передает. Т. е. ничего в сущности не произошло, не было. Центр (как теперь говорят) братанье на двух фронтах, "публики и казаков", публики и солдат, без ожидания, без малейшего ожидания кого-нибудь, что из этого что-нибудь выйдет. Вот отрывок:

"По сущей правде и совести скажу здесь то, что видел и слышал я в эти единственные по своей диковинности дни, когда простое, обыденное, серое, примелькавшееся глазу фантастически сочеталось с трагическим и возвышенным героизмом; когда обыватель, искони трепетавший перед нагайкой, вдруг стал равнодушен к грому выстрелов и свисту пуль, к зрелищу смерти, и бестрепетно ложился на штык; когда сомнение сменялось восторгом, восторг страхом за Россию, красота и безобразие, мужество, благородство, подлость и дикость, вера и отчаяние переплелись в темный клубок вопросов, на которые жизнь нескоро еще даст свой нелицеприятный ответ.

Не скрою своей обывательской тревоги и грусти, радости и страха, - да простится мне мое малодушие... Как обыватель, я не чужд моей гражданской тоски, гражданских мечтаний, чувства протеста против гнета, но мечты мои - не стыжусь сознаться в этом - рисовали мне восход свободы чуть-чуть иными красками, более мягкими, чем те, которые дала ему подлинная жизнь. Итак, попросту передам то, что видел, чувствовал и слышал в эти дни".

"Вечером по телефону товарищ по журналу сообщил, что на Невском была стрельба, казаки убили пристава.

- От кого вы это слышали?

- Очевидцы рассказывают.

- Не верю очевидцам: сам ходил - ничего не видал.

- На Знаменской, говорят...

- До Знаменской, правда, не дошел, но очевидцам не верю: много уж очень их стало...

Уныло молчим оба. Ясно одно, что дело проиграно, движение подавляется и люди тешатся легендами.

- Раз стреляли, значит - кончено, - говорю я безнадежно, - надо разойтись. А вот - когда стрелять не будут, тогда скажем "ныне отпущаеши раба твоего..."

Поразительно - и пусть да запомнится его историкам - что на улицах и в домах Петрограда точь-в-точь все так и было, как рассказывает Крюков; т. е., что в сущности почти ничего не было; и тем не менее, перебежав через все эти подробности, мы перешли, вся Россия перешла, из самой безудержной деспотии, как характеризовал дотоле журнал состояние России, в "самый свободный образ правления". И всего - двадцать пять страниц; и - ничего решительно не пропущено. Вот что значит не "историческое рассуждение", от которого со сна мрут мухи, а "художественные штрихи" непритязательного журналиста.

"Росла тревога, росла тоска: "что же будет? Все по-старому?"

Приходил профессор и рассказывает уличную сценку:

- Сейчас видел атаку казачков...

- Ну?!

- Шашки так и сверкнули на солнце. Он сказал это деланно спокойным тоном, притворялся невозмутимым. У меня все упало внутри.

- Ну, значит, надо бросить...

- Само собой...

- Раз войска на их стороне, психологический перелом еще не наступил. Да ты видел - рубили?

Он не сразу ответил. Всегда у него была эта возмутительная склонность поважничать, потомить, помучить загадочным молчанием.

- Рубили или нет - не видел. А видел: офицер скомандовал, шашки сверкнули - на солнце так ловко это вышло, эффектно. И нырнул в улицу Гоголя - и наутек! Благодарю покорно...

Помолчал. Затем прибавил в утешение еще:

- И бронированные автомобили там катались, - тоже изящная штучка... Журчат.

- Иду смотреть".

В какой тоске... бедный социалист, старый социалист (он ссылается на года: "солидный вид и седая голова")... Когда же придет заря освобождения отечества? И вот она пришла.

"Когда я перебегал на другую сторону улицы, вдруг сзади, со стороны Невского, затрещали выстрелы. Был ли это салют при обстреле восставших - не знаю. Но все, что шло впереди меня и по обеим сторонам, вдруг метнулось в тревоге, побежало, ринулось к воротам и подъездам, которые были заперты, и просто повалилось наземь.

Побежал и я.

- Неужели сейчас все кончится? Упаду? Пронижет пуля и - все. Господи! неужели даже одним глазом не суждено мне увидеть свободной, прекрасной родины?

Я бежал. Но понимал, что это глупо - бежать, надо лечь, как вот этот изящный господин в новом пальто с котиковым воротником-шалью, распластавшийся ничком и спрятавший голову в тумбу. Но было чего-то стыдно... Очень уж это смешно - лежать среди улицы. И я бежал, высматривая, куда бы шмыгнуть, прижаться хоть за маленький выступ. Но все ниши и неровности в стенах были залеплены народом, как глиной...

И вдруг, среди этой пугающей трескотни, в дожде лопающих звуков, донеслись звуки музыки... Со Спасской вышла голова воинской колонны и завернула направо, вдоль Литейного. Оттуда, ей навстречу, прокатился залп. Но музыка продолжала греметь гордо, смело, призывно, и серые ряды стройною цепью все выходили и развертывались по проспекту, вдоль рельсовой линии. Это был Волынский полк.

Я прижался к стене, у дома Мурузи. Какой-то генерал, небольшой, с сухим, тонким лицом, с седыми усами, - не отставной, - тяжело дыша, подбежал к тому же укрытию, которое выбрал я, споткнулся и расшиб колено. От него я узнал, что вышли волынцы.

Гремели выстрелы, весенним, звенящим, бурным потоком гремела музыка, и мерный, тяжкий шум солдатских шагов вливался в нее широким, глухим, ритмическим тактом. Не знаю, какой это был марш, но мне и сейчас кажется, что никогда я не слыхал музыки прекраснее этой, звучавшей восторженным и гордым зовом, никогда даже во сне не снилось мне такой диковинной, величественной, чарующей симфонии: выстрелы и широко разливающиеся, как далекий крик лебедя на заре, мягкие звуки серебряных труб, низкий гул барабана, стройные серые ряды, молчащие, торжественно замкнутые, осененные крылом близкой смерти...

Прошел страх. Осталась молитва, одна горячая молитва с навернувшимися слезами - о них, серых, обреченных, сосредоточенно и гордо безмолвных, но и безмолвием своим кричащих нам, робким и мелким, и всему свету: "Ave patria! morituri te salutant"...

Как чудно... Издали, исчужа слушаешь - и все-таки говоришь себе: "чудно". Господи, есть ли религия в истории? Господи, если она есть, то ведь что же значат ожидания человеческого сердца, вот - многолетия, вот - столько лет? Если не насыщать их, то для чего же вообще жить, где же смысл истории, и не правы ли были те, которые проклинают Небо? Конечно, в самом насыщении земли не только дар Неба, но и обязанности Неба: в насыщении всяком, "противоположном моему желанию". "Если ты, социалист, так радуешься, то хотя я вовсе не социалист, пожму тебе руку, ибо брат мой сыт".

Ах, жутка вся эта книга, весь номер. Я несколько раз перечитал и Петрищева, и Мякотина - с бурными, прямыми, резкими упреками Совету Рабочих и Солдатских Депутатов, перед коим все "преклоняются сейчас". Я сам читал "придворные" статейки в воистину буржуазных газетах, под заглавием: "Мудрость Совета Рабочих и Солдатских Депутатов". Вообще, нельзя не заметить, что именно буржуа сейчас пуще всего лижут пятки у демократии. Бедные, очевидно очень растерялись.

"Сражаться уже не с кем было: остатки полицейских повылезли с чердаков и сдались. Войска неудержимой лавиной перекатывались на сторону восстания, и покушение вернуть военной силой власть в старые руки было похоже на попытку сплести кнут из песка. Все рассыпалось... С грохотом катился обвал - глубже и шире...

Стало совершившимся фактом отречение. Неделей раньше с радостью, со вздохом облегчения была бы принята весть о министерстве доверия. Теперь пришла нежданная победа, о которой и не мечтали, и в первый момент трудно было с уверенностью сказать самому себе: явь это или сон?...

Но почему же нет радости? И все растет в душе тревога и боль, и недоумение? Тревога за судьбу родины, за ее целость, за юный, нежный, едва проклюнувшийся росток нежданной свободы... Куда не придешь - тоска, недоумение и этот страх... Даже у людей, которые боролись за эту свободу, терпели, были гонимы, сидели в тюрьмах и ждали страстно, безнадежно заветного часа ее торжества...

Нет радости...

- Нас все обыскивают! При старом режиме это было реже...

- В соседней квартире все серебро унесли... Какие-то с повязками...

Звонок. Неужели опять с обыском?

Да, обыск. Два низкорослых, безусых солдатика с винтовками, с розами на папахах. В зубах - папиросы.