Анатолий Луначарский - Европа в пляске смерти Страница 24

Эта фраза как нельзя лучше показывает, как определяет свою расовую культуру абориген.

Кантон Тичино оставался чужд полемике, приобретшей одно время столь острый характер между французской и немецкой Швейцарией. Но сейчас он страшно заволновался и забеспокоился. Из Италии идут все более грозные слухи: объявление ею войны Австрии, а затем и объявление ей войны Германией4 поставит кантон в тяжелое положение. Италия обещала не препятствовать нимало функционированию Генуи как морского порта Швейцарии. Все же нельзя не ожидать ухудшения и без того тяжелой дороговизны. Но это еще полгоря. Такие стратеги, как полковник Фейлер, с полной уверенностью заявляют, что немцам в сущности в высокой мере выгодно пройти через Энгалин в Тичино и ринуться прямо на Милан, весьма плохо защищенный с этой стороны. Тичинцы же хорошо знают, насколько приятно быть коридором для прохода немецких армий. Вот почему здесь с таким же волнением, с таким же азартом обсуждают о приближающейся войне, с каким обсуждают его сами миланцы.

И меня не могло не удивить до крайности, что подавляющее большинство туземцев не только, конечно, безусловно желает полной победы Италии, солидаризуются с ней безусловно и без оговорок, но что они желают войны. Даже здешние социалисты, издающие в Локарно талантливый журнальчик «Stampa Libéra», хоть и не занимают прямо той же позиции, что «Popolo d'Italia»5 Муссолини, хотя и говорят, что предоставляют соседнему великому народу решать свои судьбы, но далеко не солидаризуются даже с итальянскими социалистами большинства, о немцах же и говорить нечего. Как раз когда я был в Лугано, я прочел возбужденную статью в «Берлинер тагеблатт»6 против немцеедства в кантоне Тичино.

А между тем немцев сейчас в Лугано больше, чем когда бы то ни было. Может быть, это кажется так потому, что остальные народы представлены там в текущий момент слабо. Прочно и крепко соприкасаются здесь север и юг. Немцы оплодотворяют своими капиталами страну. Возможно, что без немцев она осталась бы культурно полудикой. И немцы искренне любят эту природу, этот язык, живые манеры, эту грацию. Итальянец сознает, сколько ему нужно учиться у северян. Не без гордости сознает он и то, что этот столь много более образованный, энергичный, богатый и самоуверенный гость не без тоски смотрит на недоступную для него естественную грацию тела и духа, ему самому, итальянцу, присущую. Эта завязь могла бы в конце концов развиться в прекрасное и благородное сотрудничество. Но этого нет.

Трудно представить себе уголок более интернациональный, более типичный, как перекресток нескольких культур. В здешнем большом книжном магазине Арнольда есть газеты и журналы на всех европейских языках и приблизительно в равном количестве. Речь немецкая звучит так же часто, как итальянская, и постоянно, даже сейчас, слышатся французский, английский и русский языки. Но хотя и живут вместе, хотя отчасти и работают вместе, однако нет взаимной симпатии. Немцы любят Италию, но так, как любят властолюбцы: для них любить — значит захватить, значит стать господином, значит использовать, значит усвоить, почти материально съесть, растворить в своем существе. И немец не может иначе. Такой характер естественно имеет его любовь, такое действие — прикосновение его могучего, растворяющего и утилизирующего организма о тысячах щупалец. Другие северяне приезжают любоваться и относиться к местной жизни, как это имеет место в Италии, с точки зрения красивой страны, несравненной декорации. А немец «профитирует», насколько может, внешне даже унижается, но внутренне презирает и свою культуру считает единственно аристократической и артистической и, когда, как теперь, это возможно, показывает зубы.

И крайне любопытно было мне видеть в кафе Лугано эти кучки понаехавших сюда из небезопасной Италии немецких журналистов, которые, сидя за своим пивом, тревожно поглядывают вокруг, часто наклоняются друг к другу своими большими головами и шепчутся в то время, как за другим столиком живые и горячие хозяева, в большинстве случаев грязновато, но живописно одетые, с яркой печатью демократизма на всем своем существе, декламируют с соответственными жестами о том, что пришла пора великого воскресения латинской расы.

«Мы — латинцы, Signorimiei, мы — латинцы, — повторяет какой-то маленький адвокат в компании плохо слушающих его, но совершенно с ним согласных коллег, — не будем забывать этого. Черт возьми, если не в этот раз, то никогда. Если не в этот раз, черт возьми, то скоро все господа в странах итальянского языка будут немцы, а нам останется только чистить им сапоги и вертеть шарманки».

Немцы за соседним столиком прислушиваются, и вдруг один подымается и на довольно правильном итальянском языке обращается к оратору: «Разве немцы не были всегда в течение долгих уже последних лет лучшими друзьями Италии? Разве вы не живете в самом тесном общении с ними здесь, в нашей родной Швейцарии?». Но двое его коллег хватают его за фалды и усаживают за стол. Один из них не без нервности объясняет ему, что из подобной попытки объясниться всегда выходит только «колоссале скандаль».

Так здесь живут сейчас. И с этого пункта, как мне кажется, можно прекрасно наблюдать и вблизи, и вдали этот процесс сотрудничества и взаимопроникновения народов и культур. Ибо надо помнить, что перед лицом тех великих сил, из дланей которых вышла царственная красота Черезио, войны народов и их взаимная ненависть, то, что они воспринимают как взаимоистребительную борьбу противоположных начал цивилизации, является моментом в вечном процессе взаимоприспособления и сотрудничества всего живущего.

И печально лишь то, что человеческое сознание, в лучшем смысле, в состоянии лишь робкими шагами идти за этим процессом и кажется таким жалким везде, где начинают руководить им, тем более жалким, чем в более самоуверенный мундир рядится.

Скажу еще, что нигде эта тревожная сутолока с недоверием и злобой смотрящих друг на друга людей, соседей, не контрастирует так с таинственной и торжественной улыбкой природы, как здесь, на Луганском озере.

«День», 15 мая 1915 г.

Воздушная война*

Я хочу передать сведения о некоторых сторонах воздушной войны, как они рисуются французскими специалистами этого дела после полугодового опыта.

Как известно, в начале бомбардировка городов, и в том числе Парижа, производилась исключительно при помощи аэропланов («таубе»).

Немецкая аэронавтика довольно долго была чисто подражательной, и «таубе», изобретенный австрийским миллионером Эттрихом1, был первым актом технического творчества в этой области со стороны немцев.

Очень скоро «таубе» достигли того совершенства, на которое сейчас способны и которое ставит их в ряд первоклассных воздушных машин.

В 8 минут «таубе» в состоянии подняться на тысячу метров, нести с собою 300 кило тяжести и держаться в воздухе 6 часов, пролетев за это время пространство в 420 миль.

«Таубе», — по-видимому, доминирующий тип в германской аэронавтике, а, как известно, германская эскадра авионов — самая большая в мире — насчитывала и до 1 августа 1914 года, по сведениям «Аэрофила», до полутора тысяч аппаратов.

Ходят слухи, что для обстреливания городов Германия обладает еще одной чудовищной машиной. Это колоссальный биплан с четырьмя моторами «Мерседес»2 по 225 лошадиных сил каждый. На нем могут взлететь четыре пассажира, неся с собою в течение десяти часов тысячу кило взрывчатых веществ. Это нечто вроде аэробуса Сикорского3. Говорят, что именно подобная машина бросала бомбы в окрестностях Лондона, причем в тумане ее приняли за цеппелин. Может быть, однако, что это относится к области легенд.

Нападательное средство аэропланов у немцев большей частью сводится к зажигательным бомбам и так называемым гранатам Разена, которые весят около 1 кило. «Таубе» может нести с собою до 50 подобных бомб.

Для борьбы между собою аэропланы утилизируют небольшие митральезы, или автоматические ружья.

Еще прадед наших авионов — знаменитый французский изобретатель Адер4, в свое время никем не признанный, изобрел ту металлическую стрелу, которая теперь получила такое широкое распространение в качестве оружия авиаторов.

Сейчас эта стрела усовершенствована таким образом: авиатор берет металлическую коробку, раскрытую сверху, в которой поставлено 50 стрел острием кверху. Как известно, стрелы эти устроены так, что при падении поворачиваются острием вниз. Они, вылетая из коробки, поворачиваются и расталкиваются между собой, тем самым автоматически разбрасываясь дождем на довольно широкое пространство.