Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 1 Страница 25

3 В письме к Б.Л. Пастернаку от 14.XI.25 г. М.И. Цветаева пишет: «Жила эту зиму “Детством Люверс", изумительной, небывалой, еще не бывшей книгой» (VI, 242). «В его гениальной повести о четырнадцатилетней девочке все дано, кроме данной девочки, цельной девочки, то есть дано все пастернаковское прозрение (и присвоение) всего, что есть душа. Дано все девчончество и все четырнадцатилетие, дана вся девочка вразброд (хочется сказать: враздробь), даны все составные элементы девочки, но данная девочка все-таки не состоялась. Кто она? Какая? Не скажет никто. Потому что данная девочка - не данная девочка, а девочка, данная сквозь Бориса Пастернака: Борис Пастернак, если был бы девочкой, т. е. сам Пастернак, весь Пастернак, которым четырнадцатилетняя девочка быть не может. (Сбываться через себя людям Пастернак не дает. Здесь он обратное медиуму и магниту - если есть медиуму и магниту обратное.) Что у нас от этой повести остается? Пастернаковы глаза» (Цветаева М.И. Эпос и лирика современной России; V, 381).

* Речь идет о Константине Болеславовиче Родзевиче (1895-1988). По словам М. Цветаевой (см. письмо к В.Н. Буниной от 22.XI.34 г.), любовь к нему была «...самая сильная за всю жизнь» (VII, 279). Во время Первой мировой войны он ушел добровольцем во флот. Во время Гражданской войны был комендантом Одесского красного порта и одним из командующих красной Нижнеднепровской флотилии, в конце войны попал в плен к белым. В начале 20-х годов уехал в Прагу. В 1923 г. учился одновременно с С.Я. Эфроном в Пражском университете, но на юридическом факультете.

5 Встретившись с Родзевичем в 1967 г. в Москве, А.С. восприняла его по-иному. Для нее важно было его антифашистское прошлое: в 1936 г. он командовал в Испании отдельным батальоном Интербригады из русских эмигрантов; после крушения Испанской Республики вернулся во Францию и во время оккупации ее фашистами участвовал в Сопротивлении; в 1943 г. был арестован и прошел ряд гитлеровских концлагерей. Для А.С. он был человеком того «высокого поколения», на долю которого выпали тяготы войн, революций и концентрационных лагерей.

6 С сентября 1923 г. до весны 1924 г. одиннадцатилетняя Аля находилась в интернате русской гимназии в чешском городе Моравская Тшебова.

7 Гора - Петршин-холм в Праге. М. Цветаева называла его Смиховским холмом (от пражского района Смихов).

8 «Поэма Горы» (1 января -1 февраля 1924 г., Прага) и «Поэма Конца» (1 февраля Прага - Иловиши, 8 июня 1924 г.).

9 Третья и четвертая строки из четверостишия М. Цветаевой «Птичка все же рвется в рощу...» (I, 500).

,0 То есть в Париже.

” Свадьба Марии Сергеевны Булгаковой (Муны; 1898-1979) и К.Б. Родзе-вича состоялась в июне 1926 г. Отец ее, Сергей Николаевич Булгаков (18711944), был русским религиозным философом и священником. Характеристику М.С. Булгаковой М.И. Цветаева дает в письме А.Э. Берг от 11 .VIII.38 г. (VII, 528).

12 Речь идет о Вере Александровне Сувчинской (урожд. Гучковой, во втором браке Трэйл; 1906-1987). См. о ней в письме А.С. Эфрон к А.И. Цветаевой от 1. IV. 1946 г.

А.И. Цветаевой

25 августа 1945

Моя родная Ася, за п<осле>дние дни послала Вам три открытки, последнюю из них <в от>вет на полученные мною после большого перерыва. Всего 4: за № 1, 3, 4, 5, с двумя статьями из Пушкинского цикла. Т. к. вижу, что мои письма к Вам плохо доходят, повторю ещё раз: выписки из писем Мура и Пастернака получила давно. Копию Муриного письма получила, копию маминого письма 10-го года - нет. Впрочем, м. б., они ещё дойдут. Копии маминых и Муриных ко мне писем Вам не послала, т. к. их со мною здесь нет. Эвакуируясь с прежнего своего местопребывания, я не захватила их, зная, что в такой дороге рискую всё растерять, самое дорогое, и насколько я была права! Я оставила их на хранение Тамаре, своей единственной там подруге, с просьбой [строка утрачена]... им мужу. Она мою просьбу исполнила, и мамины письма сейчас в полной сохранности, сохранней, по крайней мере, я надеюсь, чем у меня. Здесь я получила только одно письмо, Вам его переслала, но Вы, видимо, не получили. Вот оно еще раз:

17.06<1944>'. Милая Аля!Давно тебе не писал по причине незнания твоего адреса; лишь вчера я получил открытку от Лили, в которой последняя сообщает твой адрес.

26-го февраля меня призвали в армию. Три месяца я пробыл в запасном полку под Москвой, причём ездил в Рязанскую обл. на лесозаготовки. В конце мая я уехал с маршевой ротой на фронт, где и нахожусь сейчас. Боёв ещё не было, царит предгрозовое затишье в ожидании огромных сражений и битв. Кормят несколько лучше, чем в запасном полку. Погода часто меняется, места — болотистые, много комаров, местность холмистая, есть и леса. Все это — сведения чисто географического характера, но здесь — фронт, и писать подробно, конечно, нельзя.

Физически я чувствую себя неплохо; в запасном полку месяца полтора болел (всё — нога), а теперь всё зажило; бесспорно, я слабее других в одном — в отношении рук, которые у меня и малы, и не цепки, и не сильны. Пока что работаю по писарской части, но завтра пойду в бой автоматчиком или пулеметчиком. Я абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны и успех придет обязательно; я верю в свою судьбу, которая сулит мне в будущем очень много хорошего. Прости за бестолковое — спешное! — письмо. Пиши обязательно. Крепко целую.

Твой брат Мур

Муж, приехавший ко мне в начале июля, рассказал о том, что на все запросы, устные и письменные, его и приятельницы Мура Раечки, получали один и тот же ответ: «В списках убитых и раненых не числится». Последнее письмо от Мура муж получил в августе 1944 г.2, с тех пор — ничего. Я тоже надеюсь, Ася, что он жив, так же как и он, надеюсь на то, что судьба ему сулит в будущем много хорошего. И вместе с тем я не надеюсь на то, что встречусь с ним. Если он, дай Бог, жив, то жить он будет, вероятно, в столице, к которой привык, где вырос, где жизнь его была по-детски счастливой. А я - не столичный житель, а завзятая провинциалка. Но — лишь бы он был жив, лишь бы как-нибудь узнать об этом...

О Серёже я совсем ничего не знаю.

П исала Вам о том, что дала переснять для Вас фотографию, привезенную мужем, где Серёжа и Константин, герой «Горы», сняты вместе. Как только будет готова, вышлю Вам. Асенька, уже совсем темно, буду завтра продолжать. У моих ног трётся и мурлычет рыжий котёнок. Всюду, где бы я ни появилась, заводится и котёнок. Мамина традиция.

Пастернак мне писал о том, что маму и Мура видел в день и час их отъезда из Москвы, попав случайно3 к отчалу их парохода. Он пишет: «Все мы были сумасшедшие в эти дни, мама и я тоже, только у меня была веселая форма этого безумия», — говорит, что должен был встретиться с ними осенью того же года, и действительно оказался в Ела-буге через месяц после маминой смерти. Но, как всегда, он очень неконкретен и не отвечает ни на один из моих вопросов, кроме того, что у него болела рука, когда он писал мне.

Ещё раз повторяю Вам, что все мамины вещи и вся её библиотека, хранившаяся у Садовских, которых Вы знаете, были ими проданы после маминого отъезда из Москвы. Слава Богу, они, видимо, не успели продать рукописи, муж, вернувшись из Куйбышева, с величайшим трудом буквально вырвал их у них. Он не мог мне сказать, все ли рукописи целы, т. к. не знает, что там было, и всё то, что ему удалось спасти, пока в сохранности.

Вот Вам выдержка из последнего Лилиного письма: «С Мариной (когда мы жили врозь) виделись почти каждый день, отношение её к нам было очень неровное: то дружественное, нежное, открытое, то она замыкалась, таилась, скрытничала, точно не верила, раздражалась. Мне было трудно после просьб Серёжи поддерживать в ней уверениями веру в жизнь и бодрость (что я и делала с самого её приезда). Теперь я понимаю, что она не принимала и не выносила никаких советов, тогда же я находила необходимым давать их на каждом шагу. Только теперь я поняла, как ранила ими её. Мы всё понимаем слишком поздно».

Вы меня как-то спрашивали, Ася, — тут меня кто-то перебил, и я забыла, что хотела написать.

Одиночество. С каждым годом возраставшее одиночество среди близких, родных, друзей и просто хорошо относившихся людей, вот что была мамина жизнь в последние годы. Не приходится и говорить о том, что мы её любили и как мы её любили. Но всё это было и не то, и не так, Асенька. Мы всё понимаем слишком поздно. Она нас любила всех — и тоже не так. Если бы мы все пережили всё это, мы умели бы любить так, как каждому нужно. Но её нет, и нам остаётся грызть себе пальцы и собирать оставшиеся крохи. Каждый из нас приложил все силы - и столько же сверх того, чтобы ей было хорошо. Но ничего не вышло. Асенька, никто из нас ни в чём не виноват, все это судьба, рок, в который она так верила. И никто никогда не смог переспорить судьбу поэта.