Сергей Цветков - Александр Первый Страница 25

Царь уже готов был сдаться, как вдруг ему пришло в голову спросить у Лагарпа, что тот думает обо всем этом. Прочитав длинный список предполагаемых прерогатив Сената, швейцарец пришел в ужас.

— Я видел эти народные собрания, созываемые с величайшим трудом! — кричал он. — Почти всюду они делают одни только глупости, и я от души поздравляю Россию, управляемую монархом, облеченным властью, необходимой для мудрого и постепенного преобразования и для предоставления народу не призрачной, а действительной свободы. Только сохранение всей полноты вашей монаршей власти позволит не подвергать судьбу страны случайностям народных собраний, в которых бушуют разнузданные страсти и заглушается голос справедливости, благоразумия и истинной любви к отечеству!

Александр, ободренный неожиданной поддержкой, сказал, что дела в Сенате идут даже хуже, чем полагает его наставник.

— Я сам два года присутствовал в Сенате в царствие отца моего, — добавил он и, встав с места, изобразил в лицах слушание докладов и принятие резолюций стариками сенаторами.[33]

Сенат остался прежним Сенатом, но в утешение поборникам русской свободы Александр велел именовать его впредь "правительствующим Сенатом".

Вообще, молодые друзья царя стали замечать, что преобразования идут как-то туго. Не подлежало никакому сомнению, что Александр многим был недоволен в существующем порядке вещей, многое желал изменить, исправить, но равным образом было несомненно, что ни один из проектов реформ не исходил от него лично, все они не без труда внушались ему, причем его согласия на то или иное новшество нередко добивались с величайшими усилиями. О конституции Александр продолжал говорить с величайшей охотой, но только говорить, не более, а проекты освобождения крестьян были сведены на указ о вольных хлебопашцах.[34] Создавалось впечатление, что царь является наибольшим консерватором из всех членов негласного комитета.

Тогда молодые друзья царя решили взять дела в свои руки. С этой целью Александру было предложено заменить коллегии министерствами как более деятельными и ответственными органами исполнительной власти. Лагарп в данном вопросе был согласен с другими членами комитета. Успеху этого проекта помог случай. Однажды Александр пришел к Лагарпу в страшном волнении и со слезами на глазах поведал, что сотни жителей Иркутска погибают от недостатка в городе продовольствия, а все усилия отыскать виновных остаются напрасными. Воспользовавшись настроением царя, Лагарп предложил ему учредить министерства. Под влиянием его доводов царь поручил негласному комитету рассмотреть этот вопрос.

Манифестом 8 сентября 1802 года коллегии были преобразованы в восемь министерств: иностранных дел, военно-сухопутных сил, морских сил, внутренних дел, финансов, юстиции, коммерции и народного просвещения — с комитетом министров для обсуждения общего хода дел. Прежние коллегии были подчинены министерствам или вошли в них как их департаменты. Главным отличием новых органов была их единоличная власть: каждое ведомство управлялось министром вместо прежнего коллегиального присутствия; каждый министр был отчетен перед Сенатом. Кочубей был назначен министром внутренних дел, Строганов — товарищем министра внутренних дел, Новосильцов — товарищем министра юстиции (Державина), а Чарторийский — товарищем министра иностранных дел (Александра Воронцова).

Реформа центрального управления наделала много шума в гостиных. Большинство вельмож и сановников, по словам современника, рассматривало эту реформу не с точки зрения ее действительных достоинств и пользы, которую она может принести государству, а по тому, как она должна была отозваться на личной карьере каждого. Получившие места в новых учреждениях одобряли ее, те, что остались за штатом, порицали как слепое увлечение молодости против древних учреждений, которыми возвеличилась Россия. Важные сановники, с которыми не посоветовались, чувствовали себя обиженными и желчно издевались над глупостью молодых людей и некоторых старцев, рабски подражавших Европе. Их поддерживала императрица Мария Федоровна, недовольная тем, что Александр редко прибегает к ее советам. Ее салон стал прибежищем всех противников реформ.

А противников этих было немало. Прямодушный Державин открыто восставал против «коверканья» всех начинаний Павла, называл негласный комитет "якобинской шайкой" и обвинял его членов в том, что они, будучи набиты польским и французским конституционным духом, на самом деле ни государства, ни дел гражданских не знают.

Другие, как, например, А. С. Шишков, были недовольны как раз тем, что молодой царь не исполнил свое обещание идти по стопам бабки. Новое царствование они оценивали как продолжение павловского (вахтпарады, онемечивание армии), только без павловских строгостей.

Наконец, пессимисты по натуре признавали, что царь и его молодые друзья, "пожалуй, и умные люди, но лунатики".

Но восхищение все же преобладало. "Если бы Государственный совет состоял из пятнадцатилетних мальчиков, — писал один современник, — то и его постановления были бы приняты как плоды высокой мудрости. Молодая Россия была без памяти влюблена в молодого Александра. А когда любовь бывает не слепа?" Другой свидетельствует, что для русского общества Александр был "идеалом совершенства. Все им гордились, и все в нем нравилось: даже некоторая изысканная картинность его движений, сутуловатость и держание плеч вперед, мерный, твердый шаг, картинное отставление правой ноги, держание шляпы так, что всегда между двумя раздвинутыми пальцами приходилась пуговица от галуна кокарды, кокетливая манера подносить к глазу лорнетку — все это шло к нему, всем этим любовались". Обществу нравилось видеть государя, гуляющего по столице пешком, без всякой свиты и без всяких украшений, даже без часов, и приветливо отвечающего на поклоны встречных; нравилось, что нигде в Европе нет правительства, так свободолюбиво настроенного, так искренне стремящегося к благу и справедливости.

Подобными отзывами полны все русские мемуары того времени. Любопытно, что иностранцы, проживавшие тогда в России, оставили совершенно иную картину отношения общества к молодому царю. Саксонский посланник Карл Розенцвейг писал: "Русские находят в императоре недостатки, которые омрачают несколько его личность. Его считают недоверчивым и скупым. Быть может, первый из этих недостатков был вызван и оправдывается его воспитанием, опытом его молодых лет и людьми, его окружающими. По крайней мере, невозможно совершенно отрицать этого, зная строгую сдержанность его с приближенными и то ограниченное доверие, которое оказывает им государь. Император, не доверяющий своим собственным силам, не может доверять другим…" Чарторийский еще более категоричен: "В то время общественное мнение в России далеко не было расположено в пользу императора Александра, и вообще, в течение всего этого царствования император лишь изредка и на короткое время приобретал популярность…" И далее: "Молодой император не нравился им (русским. — С. Ц.); он был слишком прост в обращении, не любил пышности, слишком пренебрегал этикетом. Русские сожалели о блестящем дворе Екатерины и о тогдашней свободе злоупотреблений, об этом открытом поле страстей и интриг, на котором приходилось так сильно бороться, но вместе с тем можно было достичь и таких огромнейших успехов. Они сожалели о временах фаворитов, когда можно было достигать колоссальных богатств и положений, каких, например, достигли Орлов и Потемкин. Бездельники и куртизаны не знали, в какие передние толкнуться, и тщетно искали идола, перед которым могли бы курить свой фимиам… Их низость оставалась без употребления". И поскольку Александр не преследовал за мнения, салоны обеих столиц беспрерывно критиковали деятельность правительства.

Вероятно, Розенцвейг и Чарторийский основывали свои выводы на наблюдениях за жизнью двора, между тем как русские мемуаристы запечатлели настроения нечиновного и нетитулованного дворянства, той "молодой России", которая свяжет с именем Александра свои лучшие надежды и так жестоко разочаруется и в них, и в своем кумире.

Весной 1802 года Лагарп покинул Петербург. Расставаясь, он повторял Александру уверения в горячей преданности и обещал явиться по первому зову в шифрованной переписке: «Adoucias» — "Вы мне нужны". Он всегда говорил, что считает себя членом неофициального комитета, и теперь уверял молодых друзей царя, что мысленно будет продолжать участвовать в их заседаниях.

С отъездом Лагарпа Александр потерял почти всякий интерес к внутренним делам империи. Чарторийский не преминул упрекнуть его в строгих и выразительных словах: "Императору нравились внешние формы свободы, как нравятся красивые зрелища; ему нравилось, что его правительство внешне походило на правительство свободное, и он хвастался этим. Но ему нужны были только наружный вид и форма, воплощения же их в действительности он не допускал. Одним словом, он охотно согласился бы дать свободу всему миру, но при условии, что добровольно будут подчиняться исключительно его воле". Но дело было не только в этом. Придворная, гвардейская, дворянская Россия, убившая его отца, вызывала у Александра отвращение и нежелание что-либо делать для нее, а другой России он не знал. К тому же его воспитание способствовало тому, что малейшие затруднения вызывали в нем немедленное охлаждение к дальнейшей деятельности. На втором году своего царствования Александр со вздохом облегчения увидел, что у него в государстве все наконец-то почти "как у людей", то есть как в Европе, и вполне удовлетворился этим. Теперь его взгляды устремлялись за Вислу, в Западную Европу. Ему наскучила убогая, неблагодарная домашняя лаборатория устройства человеческого счастья; его манила широкая европейская сцена — там собралась более культурная, более тонкая публика, там аплодисменты звучали громче…