Азиза Джафарзаде - Звучит повсюду голос мой Страница 25

И Тарлан не мог признаться Are, что больше позора оскорбления он переживает исчезновение Соны, страдает, что бандиты увезли ее в горы.

Мысленно они говорили об одном и том же, но законы воспитания, законы жизни на давали им возможности на откровенность без утайки.

- Что же ты хочешь делать?

- Я должен уехать из дому.

- В таком состоянии? Ты еле сидишь... А ты подумал о тетушке Бирдже, ведь она с ума сойдет от горя...

- Не приведи аллах! Маме и всем домашним я скажу, что еду на поклонение имаму Рзе в Мешхед, но от тебя скрывать не стану, что отправлюсь совсем в другие края, пока еще не знаю куда... Хотя должен признаться, во сне мне чудится, что меня кто-то призывает к себе, - может быть действительно святой имам, кто знает? Мне стадо немного лучше, через день-два, я думаю, у меня достанет сил подняться с постели. В таком состоянии никто не заподозрит, что я не еду на поклонение... Передай друзьям, что были так добры ко мне, пожелания осуществления наших мечтаний... Только бы они исполнились...

- Тарлан, дорогой, это были мечты наши общие - добиваться образования для нашего народа. Не только Рза-бек, но и я, и ты должны...

- Нет, дорогой, мои надежды рухнули, рассыпались в прах, теперь я не борец, я оказался бессильным, бесполезным...

- Зачем ты так говоришь? Раз ты решился на отъезд, поедем вместе учиться, получим образование, чтобы учить других.

- Отец разрешит мне стать только священнослужителем, таким, как Молла Курбангулу, на это он деньги даст, ни на что другое...

С чувством сожаления и горькой грусти поэт взглянул на друга.

- Твой уход - еще одна победа тех, кто Рза-бека называет "Урус Ирза", кто объявил его школу греховной...? Жаль, что теперь тебя не будет в наших рядах.

- Я никогда о вас не забуду. У меня к тебе просьба, не сочти за труд, Ага!

- Пожалуйста, Тарлан.

- Я дам тебе деньги, - он приподнял тюфяк и вынул маленький сверток. Отдай их Джинн Джаваду, пусть купит для меня теплую одежду. То, что останется после покупки, нужно будет передать смотрителю караван-сарая Махмуда-аги. Когда деньги мне понадобятся, я сам у него возьму.

Сеид Азим сокрушенно воскликнул:

- Мне кажется, ты в своих расчетах совсем забыл о матери... Как ты можешь быть с ней таким жестоким!

- С мамой я поговорю, она должна меня понять... Лучше надеяться на счастье в чужих краях, чем твердо знать, что меня здесь ожидает.

- Слушай, ага Тарлан, а вдруг тебе удастся переубедить отца?

- В чем? Он не откажется от того, что составляет смысл его жизни. Встреча наша откладывается до страшного суда, может быть, тогда разрешится наш спор с ним... И с тобой, боюсь, мы тоже больше не свидимся... "Я не вернусь на озеро, с которого спугнули мою лебедушку..." - прошептал он.

У поэта сжалось сердце. Он чувствовал, что прощается с другом навсегда, но, чтобы хоть немного приободрить Тарлана, сказал:

- Не говори так... Я тоже скоро уеду. Авось судьба столкнет нас еще раз. Да и ширванская земля обладает притягательной силой...

- Ты твердо решил поехать учиться, Ага?

- Решил, ага Тарлан!

- Куда?

- В Наджаф... Нужно еще многое узнать, чтобы осмелиться учить других.

- Да будет удачным твое путешествие, Ага!

На прощанье друзья обнялись и поцеловались. Поэт покинул дом Гаджи Асада, так и не встретив самого хозяина. Визит его прошел незамеченным. Бирджа-ханум возлагала большие надежды на могущественное влияние потомка пророка на ее сына. От внутренней чистоты поэта люди становились лучше, может быть, и ее сыну станет легче, Ага обязательно ему поможет... Не подозревая о том, какие над ней сгущаются тучи, и только сетуя на то, что не успела угостить гостя чашкой чая, Бирджа-ханум проводила его до ворот и поцеловала ему руку.

... Впереди лежала дорога. Она ждала двух наших друзей, одного из них вела к надеждам и образованию, второго - в неизвестность.

Дороги поглотили Сону, потом - Тарлана. Как будто и не было на ширванской земле восхищавшей танцами красавицы Соны. Сорвали благоухающий цветок... А Тарлан... Тарлан не поехал учиться, к чему призывал его поэт, не ушел на поклонение к святыням мусульман, как обещал дома, он избрал для себя участь странника в пустыне... На какой берег бурного океана времени выбросят Сону и Тарлана эти дороги?

Жизнь продолжается, такая, как прежде, и никто не вспоминает об исчезновении этих двоих. Только у Бирджа-ханум не просыхают глаза от слез.

СВАДЬБА

... Сеида Азима не оставляют мысли об участи его несчастного друга. Он постоянно грустен. Правда, он стремится в Наджаф в семинарию, однако его мечты сбудутся не так скоро. На это есть причины. И первая из них - деньги, вернее, отсутствие их. На что он будет жить и учиться в чужом краю? Он надеялся на покровительство богатого человека. О жизни семинаристов в Наджафе и Кербеле говорили вернувшиеся с поклонения святыням паломники. Посылаемых им пожертвований едва хватает на плату за обучение, бедные школяры ведут нищенское существование, становятся попрошайками. Письма семинаристов полны жалоб и просьб о помощи. Зубрежка основ богословия высушивала мозги, от живой мысли ничего не оставалось. Некоторые отчаявшиеся увлекались курением опиума и анаши, играли в азартные игры, забывая насовсем изучение корана и основ шариата.

Кроме того, Сеида Азима останавливали от поездки жалость к матери, заботы о ее здоровье. Сама Минасолтан после истории с Тарланом и его отъездом потеряла покой. Она твердо задалась целью найти для сына достойную невесту и этим привязать его к дому. Может быть, аллах милостив, сын или вовсе не поедет учиться, а если и поедет, то не будет гулять, избави аллах, как другие семинаристы. И будет стремиться домой.

Минасолтан вела переговоры с родственниками и соседями и подстроила дело так, что, куда бы Сеид Азим ни приходил, с кем бы ни встречался, тотчас возникал разговор о женитьбе.

... Со времени печальных событий прошел год. Вспоминая свою любовь к Соне, Сеид Азим ощущал аромат юной расцветшей розы, весенний ветер, мгновенно освеживший жизнь, мимолетный свет, озаривший все вокруг него. Он был опьянен изяществом и грацией ее стройного тела, восхищен чарующим, зажигающим кровь танцем... Была ли та любовь настоящей, истинной, он не думал... Ему казалось, что он должен видеть Сону, вдыхать ее аромат... Она была для него гурией, пери рая. Это был сон, он проснулся, и в руках ничего не осталось. А память запечатлела вечную, пленительную красоту. Ее из памяти ничто не сотрет, ни одно несчастье... Поэт теперь осознал, как когда-то говорила ему Сона, что их соединяла не та любовь, которая объединяет людей на жизнь и смерть, которая приносит в жизнь продолжение свое, потомство, нет. Здесь нет места для любви между мужем и женой, которые делят последний кусок хлеба, всю жизнь идут плечом к плечу, выносят все тяготы жизни ради того, чтобы вырастить детей, продолжить род. Это поклонение поэта богине красоты, прекрасному неземному существу. Сона говорила ему: "Я могу быть украшением твоих грез, источником твоего воображения, и только..."

Сеид Азим не давал и в те времена клятвы не жениться никогда. Теперь и он начинал думать о спутнице жизни, которая бы понимала его во всех его делах... Интересно, а кого судьба, движущая руками любимой матери, выбирает ему?

Эти мысли тяготили его, утомляли. Только в поэзии он находил отдохновение. Но в последние дни ему не нравились сочиненные им газели. Не раз он раскрывал перед собой диван стихов несравненного Физули. Он шлифовал свое мастерство подражаниями газелям Физули. Интерпретации известной темы и подражания поэтам-мастерам - извечная школа поэзии. Он в газели мастера прибавлял три строчки к двустишию, стремясь не нарушить размер и рифму, смысл и значение, сохранив красоту и художественные качества газели. Так создавалось совершенно новое произведение.

Как у сломанной пиалы, даже звона нет у нас,

От друзей же ни привета, ни поклона нет у нас,

Ветер, ветер, на чужбине почтальона нет у нас,

Даже весточки от милой, у влюбленных нет у нас,

Не оставь наш дом печали - без тебя таким он стал.

Газель о любви Физули была так созвучна нынешнему состоянию Сеида Азима, что молодой поэт не испытывал трудностей в нахождении необходимых слов, подходящих для каждой строки. Слова лились тонкой нежной вязью, как легкий предрассветный ветерок, как вода из чистого родника. Перед взглядом поэта оживали картины недавнего времени, поставившего преграды перед свободной любовью Соны и Тарлана.

"О старый Физули! Через триста лет после тебя на Востоке будто ничего не изменилось. И после тебя душат любовь и чувства. И сейчас за любовь Санана к христианке на шею вешают крест, и сейчас аскеты запрещают смотреть на красивых людей. Отовсюду летят камни в тех, кто славит любовь, и тело влюбленного в ранах, душа его стонет. Лицемеры требуют отречься от любви".

Щеки поэта пылали, он весь горел точно в лихорадке. Перо без устали выстраивало строку за строкой на белой самаркандской бумаге: