(Исецкий) Соломон - Среди красных вождей том 1 Страница 26

И действительно, скоро меня снова позвали в кан­целярию в особый кабинет, где я увидел маленького чиновника министерства ин. дел, приходившего ко мне иногда в посольство с поручениями от Надольного, фон Треймана, а рядом с ним еще одного гос­подина, как оказалось, полицейского комиссара по уголовным делам. Я сразу же потребовал объяснения причины такого явного нарушения моей неприкосновенности. Но, разумеется, я никакого удовлетворительного ответа не получил. И затем начался допрос.

— Вы обвиняетесь, — начал фон Трейман, — в том, что, находясь на дипломатическом посту и поль­зуясь экстерриториальностью, занимались пропагандой, тратя на это имевшиеся в вашем распоряжении средства. Это во первых. А во вторых, в том, что, находясь в Гамбурге и в Хадерслебене, куда вы выехали без разрешения, вы сделали попытку нелегально уехать из Германии. Угодно вам будет отвечать на эти обвинения.

Я изъявил полное согласие дать объяснения.

— Прежде всего, — сказал чиновник, — не при­знаетесь ли вы чистосердечно, сколько точно вы израс­ходовали денег на пропаганду… Имейте в виду, что чистосердечное указание смягчить вашу участь, что мы, в сущности, хорошо знаем ту сумму, которую вы упо­требили на преступные цели. Но нам нужно ваше чи­стосердечное признание…

— Прежде всего, — ответил я, — я категорически отрицаю взводимое на меня обвинение, что и прошу note 135записать в протокол: никакой пропагандой я не занимал­ся, почему и не мог тратить на нее денег.

— А, хорошо, хорошо, — с хитрой улыбкой опыт­ного следователя ответил фон Трейман. — В таком случае, не будете ли вы любезны точно указать, какую сумму вы израсходовали в Гамбурге?

— Точно я не могу указать, — ответил я, — у меня нет при себе отчета, он в моих делах в Гам­бурге, но приблизительно я истратил свыше 12 миллионов марок…

— Свыше 12 миллионов марок? — переспросил фон Трейман, не скрывая своего удовольствия по по­воду так ловко выуженного у меня признания. — А вот как, вот как, очень хорошо… Господин комиссар, не угодно ли вам записать это признание господина консула… Да, так… А на какие именно, точно, цели вы израсходовали в один месяц вашего пребывания в Гамбурге столь колоссальную сумму денег?

— Если вопрос этот вас интересует, вам нуж­но взять мои бухгалтерские книги, которые остались в Гамбурге. Или, еще лучше, обратитесь в банк "Дисконто Гезельшафт", где у меня текущий счет и где я хранил и храню все отпущенные мне суммы и через кото­рый я производил платежи по предъявленным мне счетам и требованиям.

Лицо у моего следователя вытянулось. — А, — разочарованно протянул он. — Но на что вы тратили деньги?

Я объяснил: на уплату пароходству и страховым обществам. Он стал наседать на меня и сказал, что ему хорошо известно, что я тратил и на другие цели. И он вытащил из досье номер газеты, в которой было отмечено мое пожертвование 1.000 марок в note 136пользу семей убитых во время революции (В качестве представителя советского правительства, я, действительно, пожертвовал через редакции одной газеты в Гамбурге, собиравшей на венки жертвам революции, 1.000 марок, оговорив в препроводительном письме, что вношу эту сумму вместо пожертвования на венок, как пособие вдовам и детям убитых во время гамбургской революции. — Автор.), и предъявил его мне. Я, конечно, подтвердил.

— Так вот, это и есть ваше преступление, — сказал фон Трейман.

— Так значит, все лица, которые внесли тогда те или иные пожертвования, тоже привлечены к ответ­ственности? — спросил я.

Он смутился, сказав, что это видно будет. Полицейский комиссар пришел ему на выручку и, отозвав его к окну, стал ему что то доказывать и в чем то убеждать его…

Не менее слабо было и обвинение меня в желании бежать из страны, правительство которой усиленно на­стаивало на моем отъезде из нее. Я тут же попросил разрешения мне обратиться к помощи адвоката. Фон Трейман резко отказал мне.

Из этого допроса так ничего и не вышло (Отмечу в виде курьеза, что фон - Тройман предъ­явил ко мне обвинение в том, что, находясь в Хадерслебене, я оттуда руководил революционным движением в Германии и принимал даже участие в последнем путче в Берлине перед самым своим арестом. Это же обвинение предъявил мне и допрашивавший меня впоследствии главный прокурор, доктор Вейс, повторил, как курьез, с улыб­кой заметив, что не требует от меня никакого ответа на этот пункт.

Впоследствии мне стало известным, что за мной следили в Гамбурге наша прислуга и ее возлюбленный, какой – то унтер - офицер, поселившийся в доме против консульства. Эти соглядатаи и наплели всяких нелепостей и небылиц на меня, приписывая мне действия, к которым я и хронологиче­ски и по условиям места не мог иметь никакого отношения. — Автор.) Я внес также протест по поводу моей абсолютно ни в чем неповинной жены и потребовал свидания с ней. Снова note 137частный разговор с комиссаром, и мне объявили, что нам разрешено поместиться в одной камер.

Меня увели и через некоторое время отвели в об­ширную камеру на 24 человека, где я нашел уже и свою жену и наши вещи. Таким образом, нас и держали вместе во все время этого почти двухмесячного тюремного сидения.

Вскоре меня снова вызвали на допрос, причем тот же фон Трейман сказал мне, что моя жена и я арестованы в качестве заложников за каких то немецких граждан, арестованных советским правительством в Риге, и что нас постигнет равная им участь… И началось безрадостное прозябание в загрязненной, запущенной тюрьме, полной насекомых, в которой обык­новенно держат воришек и проституток. В то время Германия находилась в ужасающих экономических условиях, а потому и немудрено, что и тюрьмы были в самом плохом состоянии: пища была отвратительна ( мы питались на свой счет и нам приносили обед из ка­кого то плохенького ресторана), да и не топили почти совсем, хотя стояла на редкость суровая зима: лишь два раза в день, в шесть часов утра и в шесть вече­ра пускали по трубам пар на полчаса и вслед затем все выстывало.

Но были периоды, когда за недостачей уг­ля и совсем не топили. Немудрено, что я, не оправив­шись еще как следует после испанки, стал все слабеть, точно таял, а потому пребывание в тюрьме было для меня очень мучительно… note 138

В тюрьме я случайно узнал, что, кроме Е. К. Нейдекер, был арестован также "по моему делу" и Коновалов, которого содержали в том же полицейпрезидиуме. Впрочем, Е. К. Нейдекер, как германская под­данная, была освобождена через три дня. Я распорядил­ся, чтобы Коновалову давали обед из того же ресторана, из которого получали и мы. Через некоторое время Е. К. Нейдекер добилась разрешения навещать нас, и при первом же свидании она сообщила нам, что на другой же день после ее ареста у нее на квартире в предместье Берлина был произведен обыск. В ее квартире никого не было. Перевезя после нашего от­ъезда в Хадерслебен, оставленные нами в Гамбурге ве­щи к себе, она просто заперла свою квартиру на ключ, попросив соседей наблюдать за ней. Явившиеся для обыс­ка солдаты во главе с офицером взломали замок и, к изумлению соседей, произвели обыск, но, в сущности, это был простой грабеж средь бела дня. Солдаты по­хитили все ее драгоценности и массу наших вещей, при­чем этот "обыск", по свидетельству соседей, происходил под рояль, на котором играл офицер, пока "работали" солдаты. Все награбленные вещи солдаты взвалили на грузовик и уехали…

И Е. К. Нейдекер, и я подали формальную жалобу, но бесплодно….

Находясь в тюрьме, я продолжал настаивать на том, чтобы мне дали возможность обратиться к адво­кату. Мне упорно отказывали, несмотря на то, что аре­стованному вскоре после нас Радеку, как мы узнали из газет, было тотчас же разрешено обратиться к известному адвокату Розенбергу. Тогда я в одно из свиданий с Е. К. Нейдекер передал ей тайно письмо на имя бывшего посольского юрисконсульта Оскара note 139Кона, который в то время был членом национального собрания, заседавшего в Веймаре. Но время шло, а Кон не являлся.

От той же Е. К. Нейдекер я узнал, что власти скрывают наш арест от газет и, в частно­сти, обязали ее под угрозой немедленного нового арес­та, никому не говорить, что сталось с нами… Мы были тщательно изолированы от всего мира, к нам никого, кроме Нейдекер не пускали, никому не позволяли пи­сать письма и ни от кого мы не получали писем. Правда, несколько раз за время нашего сидения к нам в ка­меру проникали в форме надзирателей и в штатском какие то подозрительные люди с предложением пере­дать на волю письма, вести нашим знакомым и вообще помочь нам. Но, подозревая провокацию, я упорно от­казывался от этих услуг.

Как ни тяжело было для нас сиденье в тюрьме, но было одно светлое явление, о котором мы всегда вспоминаем с чувством искренней благодарности. Этим явлением было отношение к нам тюремной администрации, которая все делала для смягчения тяжести наше­го заключения, относясь к нам с исключительной сер­дечностью и стараясь всячески скрасить нашу жизнь…