Национал-большевизм - Давид Л. Бранденбергер Страница 27

Бубнов: Это верно и выступления, которые будут должны эту формулу раскрыть: великий русский поэт родоначальник русской литературы, и основатель нового русского языка»[313].

Популизм и руссоцентризм были вписаны непосредственно в программу официальных торжеств, заняв место науки и самой литературы.

Современного исследователя юбилейные мероприятия в феврале 1937 года поражают тем, насколько прямо и безоговорочно подчеркивалась русская этническая принадлежность Пушкина[314]. Предвосхищая выбор имен из русского национального прошлого в течение следующих полутора лет, а также официальное объявление русского языка советским лингва-франка[315], пушкинские торжества превратили поэта в литературный образец для всего СССР[316]. Подозрительная беспечность в употреблении местоимений «мы» и «они» («русские» и «нерусские») в следующем фрагменте из передовицы «Правды» особенно показательна:

«Русский народ чествует память величайшего своего поэта, создателя русского литературного языка, родоначальника новой русской литературы. И все народы советской страны присоединяются братски к этому празднику русской литературы, потому что эта литература стала и для них близкой и родной»[317].

Если верить «научным» статьям того времени, влияние поэта распространялось не только на русскую литературу: татарские, башкирские и прочие нерусские литературные традиции оказались также обязаны Пушкину своим развитием[318]. И хотя во второй половине 1930 годов официальное признание, наряду с такими величайшими русскими писателями дореволюционного времени, как Л. Н. Толстой и М. Ю. Лермонтов, получили лишь Шевченко, Руставели и другие нерусские писатели, лишь «основатель новой русской литературы» удостоился столь пышных и масштабных мероприятий[319].

Под влиянием нового курса на классику и русское национальное прошлое смахнули пыль с произведений, не издававшихся на протяжении двадцати лет. Они понадобились для продвижения новых приоритетов — от патриотизма до военного героизма. К началу войны канону стали соответствовать не только пушкинские «Полтава» и «Песнь о вещем Олеге», но и «Война и мир» Толстого, «Тарас Бульба» Гоголя, а также произведения об Иване Грозном А. К. Толстого и М. Ю. Лермонтова[320]. Пушкин, конечно же, бил рекорды по количеству публикаций, Л. Н. Толстой и Лермонтов шли вторыми: огромные тиражи «Воскресения», «Казаков», «Анны Карениной» и «Севастопольских рассказов» не уступали несомненно «вечному» «Герою нашего времени»[321]. Басни дореволюционных авторов, например И. А. Крылова, были также переизданы после того, как Горький в 1934 году на Первом Всесоюзном съезде советских писателей одобрительно высказался о фольклоре, тем самым, стимулировав массовый интерес к этому жанру[322]. Очевидно, ни одна из этих книг не имела ничего общего с революцией, социалистическим строительством, советским патриотизмом или любой другой стороной жизни сталинского общества. На самом деле в перспективе 1930 годов большинство классических произведений выглядят устаревшими, сентиментальными и лишь опосредовано соприкасающимися с соцреализмом — исключительно в плане эволюции метода. Но сколь бы ни оправданы были подобные соображения в отношении отдельных произведений, партийная верхушка мыслила масштабнее: в ее представлении присвоение классического канона должно было придать советскому искусству и литературе авторитетность, наделить родословной и традицией, отсутствовавшим вот уже пятнадцать лет.

Возрастающий интерес к традиционным литературным формам подготовил плодородную почву для публикации эпических произведений самих советских писателей[323]. В. Соловьев отдал должное героизму Кутузова в поэзии, А. Н. Толстой и В. И. Костылев создали романы о Петре Первом и Кузьме Минине[324]. Примечательно, что успешные патриотические проработки русского национального прошлого привели всех трех авторов в поисках будущего драматического материала к личности Ивана Грозного[325]. В. Ян и С. Бородин заглянули еще дальше в глубь веков, выпустив с 1938 по 1941 год романы под названием «Чингиз Хан» и «Дмитрий Донской». В этих военных эпопеях отдавалось предпочтение событиям из далекого прошлого, однако некоторые авторы писали и на более «современные» темы. Так, действие саги о Крымской войне С. Сергеева-Ценского «Севастопольская страда» разворачивается вокруг испытаний, выпавших на долю русского офицерства XIX в.[326].

Согласуя свои усилия с государственными издательствами, библиотеки старались использовать подобную литературу для внушения чувства патриотизма советским гражданам всех возрастов[327]. В дневниковых записях, в печати и интервью мы находим упоминания, свидетельствующие об огромном всплеске общественного интереса к русской классике и произведениям ее советских подражателей[328]. В газете «Магнитогорский рабочий» в 1936 году сообщалось, что только биография Сталина, написанная Анри Барбюсом, может соперничать по популярности с произведениями Толстого, Тургенева, Островского и Горького[329]. Изучение классической литературы было также включено в школьную программу, хотя и здесь не обошлось без политизации. Например, учитель московской школы № 167 обратился к повести «Тарас Бульба», чтобы при объяснении темы «Борьба Украины с польским владычеством» показать вековое желание украинских крестьян перейти под русский суверенитет. «Правда» поддерживала такой междисциплинарный метод преподавания, подробно рассказывая о том, как на Московском подшипниковом заводе им. Л. М. Кагановича рабочие, изучающие устройство средневекового Киевского государства «познакомятся с замечательным произведением русского эпоса “Слово о полку Игореве”, прослушают музыкальные отрывки из оперы Бородина “Князь Игорь”»[330].

Поскольку степень идеологического поворота не была ясно обозначена партийным руководством, многие авторы, занятые в этом «переизобретении традиции», столкнулись поначалу со значительным противостоянием[331]. Оно объясняется тем, что редакторы из числа идейных коммунистов, для многих из которых взросление пришлось на годы культурной революции 1928–1931 годов, пытались предотвратить издание литературы, которая, по их мнению, не подходила социалистическому обществу. Например, Сергеев-Ценский получил весьма нелицеприятный отзыв редакторов на «Севастопольскую страду», посланную им на рецензию в литературный журнал «Октябрь» в 1937 году. Согласно некоторым воспоминаниям, практически все члены редколлегии журнала возражали против «квасного патриотизма», благожелательного изображения царских офицеров, отсутствия озабоченности по поводу тяжкого положения рядовых солдат. Однако, почувствовав созвучность произведения нарождающемуся официальному курсу, Ф. Панферов, главный редактор «Октября», передал рукопись в ЦК. Незамедлительное одобрение партийного руководства подтвердило интуитивные догадки Панферова, и роман был опубликован; но даже тогда критика романа в прессе не была свернута[332]. О распространенности неприятия новой большевистской линии говорит и враждебное отношение к петровскому проекту Толстого и к эпической биографии Наполеона Е. В. Тарле, продолжавшееся до тех пор, пока не был дан толчок развитию исторического романа и популярной биографии, ставшими впоследствии устойчивыми жанрами[333].

Подобные сражения между идейными коммунистами и их более прагматичными современниками показательны для художественного мира тех лет в целом. Один из самых скандальных случаев произошел с Н. М. Горчаковым, директором Московского театра сатиры, заказавшим М. А. Булгакову комедию, высмеивающую Ивана Грозного. Невзирая на силы и время,