Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время Страница 28

— Якушкин! — громогласно, хоть и несколько недоуменно, возгласил генерал Орлов, подымаясь из-за стола огромным своим торсом. — Иван Дмитриевич! Откуда вы, Якушкин?

Якушкин церемонно кланялся на все стороны: Орлов, Давыдов? — Николай Николаевич? — Сердечно рад! _ И вдруг, увидя Пушкина, вспыхнул от неожиданности:

— Пушкин! Да как же ты здесь, братец?!

— Милости, прошу! — звучно пробасил Александр Львович. — К столу…

— Я на именинах… — отвечал Пушкин: — А что ты, братец, как сюда попал?

— Пушкин! — обрадованно повторил господин в дорожном платье, бросаясь к нему… — Восторг ты, Пушкин, чистый восторг! — Он тряс поэту руку, зорко всматриваясь ему в лицо. — Пушкин! Я только что слышал твое в Петербурге…

И, рубанув воздух рукою, задекламировал:

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:Среди цветущих нив и горДруг человечества…

И сам же зааплодировал:

— Браво, браво… Пушкин, друг! Это же гениально!.. Это все знают! «Деревня»!

Пушкин смотрел ему в лицо. Ему почему-то приятнее было который раз слушать того же Орлова, фальшиво напевавшего «Черную шаль»…

А тут его же, пушкинскими легкими словами словно изливалось чье-то раздражение.

— Кто же не знает твоих стихов? — жестикулировал Якушкин. — Любой прапорщик наизусть прочтет тебе и «Ноэль» и «Деревню». Все знают, братец! Популярность! Популярность! — повторил он, потирая руки.

Орлов тряс головой и снисходительно и подтвердительно.

— Господин Якушкин! — Александр Львович ворковал радушно. — Соловья не баснями же кормят! Прошу к столу! Чем бог послал. Здесь все свои…

…Ужин не затянулся. В комнате Пушкина при свечке Никита на столе хлопотливо отглаживал утюгом на завтра батистовую сорочку с пышной плойкой к открытому фраку, на потолке качалась его черная тень. Пушкин лежал на диване.

На душе как-то неясно. Подступал, мучил давно уже «Кавказский пленник», хотелось писать. А садиться к столу, начинать писать не приходилось — ведь завтра именины. Праздник подходил, окладывая все небо словно грозой. Что-то ещё продолжало беспокоить его, саднить в груди, царапать, как небольшая заноза…

И вдруг понял:

— Якушкин!

Встретились они с Якушкиным года два тому назад, у Мансурова. Тогда Якушкин влетел в кабинет тоже так, точно с цепи сорвавшись, протянул руку, представился:

— Якушкин!

Пушкину же послышалось:

— Я Пушкин…

И Пушкин весело подхватил:

— Позвольте, как же так? Это я — Пушкин!

Шутка была Якушкиным принята холодно, с дерзким лицом, впрочем, безукоризненно вежливо… О, он труден, этот Якушкин! Какая-то постоянная взбудораженность, нарочитость и при этом чуть жалкая…

— Ты скоро, Никита, освободишь мне стол? Ты бы шел спать!

— Как можно, Александр Сергеич! — ответил Тот, наваливаясь на утюг. — Завтра-то достанется. Именины! И-и-и! Сейчас готово!

Пушкин сбросил сюртук, надел архалук, вдвинул ноги в туфли, сел за стол, придвинул свечу, бумагу, схватил перо. Пробежал посвящение ему, доброму богатырю — младшему Раевскому:

Прими с улыбкою, мой друг,Свободной музы приношенье…

Черноволосая круглая голова на могучей шее, чуть скошенные яркие глаза, черные усики, пробритые над розовой губой — прямая добрая сила, облаченная в красный, бобром отороченный ментик под золотой вязью шнуров и этишкета.

За дверью звонко щелкнули шары…

Пушкин вскочил, бросил было перо на стол, однако остановился.

— Желтого в середину! — долетел из бильярдной барский голос Орлова.

А! Вот то главное, что еще мучило Пушкина, — он остановился, поднял перо, стал пробовать его расщеп на ногте большого пальца.

— Не Якушкин, нет! Это Орлов! Орлов! Ликующий Орлов! К черту бильярд! Неужели же Катя и впрямь будет его женой?

И темно-красные, вишневые губы на смуглом лице, суровые девичьи глаза явились перед ним.

— Катя — генеральшей? Орловой? Немыслимо! Как все женщины непохожи на тот единственный, незабываемый образ, тень Гурзуфа.

Смотрю на все ее движенья,Внимаю каждый звук речей,И миг единый разлученьяУжасен для души моей.

Никита, выгладив наконец, забрал рубаху, ушел. Поэт сел за стол…

Сын небогатого смоленского помещика, Иван Дмитриевич Якушкин, офицер лейб-гвардии Семеновского полка, воспитанник Московского университета, георгиевский кавалер, вернулся из французского похода крепко заряженным против порядков в России и был одним из учредителей «Союза Спасения», а потом «Союза Благоденствия».

«Союз Благоденствия» имел уже две определенные цели. для своей деятельности: одну, явную, — распространение просвещения и другую, сокровенную, — «введение конституции или законносвободного правления».

Подпоручик Якушкин был человеком экзальтированным, нервным, каковое его состояние усугублено было многолетней и мучительно безнадежной любовью его к сестре своего же семеновского офицера — к княжне Щербатовой. Из-за неизменно в течение долгого времени отвергаемой этой любви Якушкин несколько раз покушался на самоубийство, собирался бежать в Америку, чтобы там сражаться за ее независимость. Любовной своей привязчивостью он так замучил княжну, что та ему писала:

«Так выслушайте меня, Якушкин, и не злоупотребляйте доверием, которое я вам оказываю… Живите, Якушкин!.. Уезжайте, Якушкин! Это необходимо! Покиньте эти места, которые могут вам напоминать только печаль и горе».

Вместе с Якушкиным учредителями «Союза Спасения» были тоже дворяне: офицеры князь Сергей Петрович Трубецкой, братья Муравьевы, Александр и Никита, братья Муравьёвы-Апостолы, Матвей и Сергей, — шестерка, возглавлявшая «Совет боляр», руководивший «Союзом Спасения». Позднее к ней присоединился подполковник Пестель.

На сложную работу по составлению программы Общества требовалось длительное время. Между тем в октябре 1817 года царь Александр из Петербурга прибыл в Москву со всей гвардией, со всем двором.

На Воробьевых горах состоялось большое торжество — закладка храма Христа Спасителя в память победы в Отечественной войне над Наполеоном.

Среди съехавшихся по этому случаю в Москву было много будущих декабристов. На состоявшемся тайном совещании было зачитано письмо члена руководящего «Совета боляр» князя С.П. Трубецкого.

Письмо утверждало, что царь ненавидит Россию, что он дарует конституцию Польше, что к Польше он намерен присоединить несколько, западных русских губерний и даже перенести столицу свою в Варшаву.

Информацию зачитали, она произвела впечатление. Якушкин, весь дрожа, вне себя метался по комнате.

Слово взял Александр Муравьев и в речи своей указал, что в уставе этого тайного «Союза Благоденствия» имеется пункт, гласящий, что в случае кончины царствующего императора российское дворянство, руководимое «Союзом Благоденствия»; сможет согласиться принять присягу на верность вступающему на престол новому царю не иначе как под условием предварительной с ним «договоренности», что самодержавие будет ограничено соответствующим представительством.

— Ввиду сложности настоящего положения, — развевал, свои план Муравьев, — этот момент задуманного переворота нужно приблизить… Именно, прекратить бедствия России можно только одним путем — прекращением физически царствования царя Александра! Бросим же жребий, кому из нас убить царя!

— Не надо жребия! — воскликнул Якушкин. — Я приношу себя в жертву! Я убью царя!

И Якушкин принялся развивать свой план. Он этот акт приведет в исполнение на паперти Успенского собора… При нем будут два пистолета — из одного он убьет царя, из другого — покончит с собой…

— Это получится как бы дуэль с обоюдным смертельным исходом, — говорил Якушкин. — Это будет красиво! По-дворянски…

Якушкина стали отговаривать, и в то же самое время ещё трое тоже предложили пожертвовать собой. Поднялись споры. Якушкин в конце концов вскипел, заявил, что в таком случае он выходит из тайного общества и уезжает в деревню…

План дворянского покушения на царя Александра был отвергнут — надо было выжидать хода событий.

Якушкин действительно вышел тогда в отставку, ушел из полка. Уехал в свою усадьбу под Смоленск, стал там хозяйничать. Вместе с тем он учил своих мужиков грамоте, а также и чувству собственного достоинства, требовал, чтобы они не ломали перед ним шапки и вовсе не кланялись бы ему как хозяину, ежели он не заслуживает их уважения.

Такое простое дело, однако, навлекло на крестьян Якушкина крупные неприятности.

В деревню Якушкина пожаловал из губернии земский заседатель, который, увидя перед собой мужиков в шапках, рассвирепел и жестоко расправился с нарушителями векового обычая. Положение осложнилось! Якушкин все больше и больше мучился сознанием того, что он, владея людьми, доставляет им столько неприятностей. В конце концов он заявил, что отпускает своих мужиков на волю, но не просто освобождает их, а на известных условиях: каждый из его освобождаемых крестьян вместе с отпускной грамотой получает в собственность свою избу, двор, хозяйство, скот…