Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи Страница 28

О самой защите диссертации осталось мало воспоминаний. М. Л. Козырева писала: «Когда зачитывали биографическую справку, то каждый ее пункт производил впечатление разорвавшейся бомбы – и кто папа, и его мама, и откуда прибыл, и место работы. У обоих его оппонентов были какие-то дефекты речи, но Лев, который картавил гораздо сильнее их обоих, производил впечатление единственного четко и изящно говорившего... Помню, Лев Николаевич утверждал, что Тамерлан и какой-то еще восточный деспот жили в разное время, а его оппонент говорил, что – в одно, и в качестве доказательства ссылался на то, что их имена выбиты в хвалебных записях на одной скале. На это Лев Николаевич не моргнув глазом ответил: «Уважаемый оппонент не заметил там еще одной записи: «Вася + Люба = любовь». И все. Гомерический хохот»230. Даже в сложных ситуациях Л.Н. не терял чувства юмора.

В упомянутом «просвете», заполненном экзаменами, поисками работы, завершением диссертации, у Л.Н. появилась любовь. Героиней оказалась сотрудница отдела редкой книги Публичной библиотеки Наталья Васильевна Варбанец (1916–1987) по прозвищу Птица (принятому и Л.Н.). Познакомились они весной 1947 г. Судя по фотографии, она была довольно интересной женщиной, а по успехам в работе – выдающейся. Она стала специалистом международного класса по инкунабулам, автором книги о Гуттенберге231. Это была большая любовь Л.Н.; даже А.А. отнеслась к Наталье серьезно, а не как к «очередной приходимой крошке Лёвы».

Но Наталью любил ее учитель и начальник по отделу. Она была многим ему обязана и, видимо, разрывалась между долгом и отношением к Л.Н., «одичавшему», как говорили ее подруги, «в лагере». В решающий момент учитель увез ее в Батуми. Лев смирился и даже острил, называя соперника Птибурдуковым232, но переживал.

Диплом кандидата исторических наук был выписан ВАКом 31 декабря 1949 г., а 6 ноября он был арестован. Началась «вторая Голгофа».

5. «Вторая Голгофа»

Нет, – сказал староста, – ваше дело не из больших. В этом отношении вам жаловаться нечего, а одно из самых мельчайших среди других мелких дел. У вас нет даже отдаленного представления о нашей администрации, раз вы так думаете... Очень просто... Вам, видно, никогда еще не приходилось вступать в контакт с нашими канцеляриями. Всякий такой контакт бывает только кажущимся. Вам же из-за незнания всех наших дел он представляется чем-то настоящим.

Герой «Замка» Кафки – землемер К. прибывает в Деревню, подчиненную юрисдикции графа, живущего в недосягаемом Замке. Цель К. – проникнуть в этот Замок, получить право осесть в Деревне – так и остается неосуществленной к концу новеллы. «Замок» – это блестящая новелла о власти – безликой, анонимной и все же абсолютно необоримой.

Для Л.Н. середина «второй Голгофы» была особенно трудным временем. Он убеждался, что его «дело» – одно из самых мельчайших дел для власти. Прошло пять лет с момента ареста (в ноябре 1949 г.). Уже нет ни Жданова, ни Сталина, за Л.Н. ходатайствуют видные ученые, ему сообщали даже, что за него заступается и Академия наук (увы, этого не было). Но не происходит ровным счетом ничего, «контакт с канцеляриями» остается кажущимся.

О периоде с конца 1954 г. нам известно больше, чем о первой части срока, больше потому, что с этого времени заключенный получил возможность писать и получать корреспонденцию в омский лагерь без ограничений. Сохранился целый цикл писем Л.Н. к «другу Васе» – Василию Никифоровичу Абросову.

Я и не знал бы об этом скромном человеке, большом и верном друге Л.Н., если бы не интереснейшая статья, появившаяся в журнале «Мѣра» в 1994 (№ 4) и принадлежащая доктору наук Г. М. Прохорову, ученику и другу Л.Н. Оказывается, Василий Никифорович знал А.А. и Л.Н. еще в конце 40-х гг., часто бывал в Фонтанном доме. В 1949 г. им заинтересовались «органы», и ему пришлось покинуть Ленинград. Он переехал сначала в Торопец, а потом в Великие Луки. Специалист-лимнолог (озеровед), Абросов успешно занимался и гораздо более широкими проблемами: в частности, цикличностью и изменением климата. Василий Никифорович переписывался с Л.Н. с конца 1954 г., помогал ему советами, научной литературой и выписками, которые делал по просьбе Л.Н., бодрыми письмами и даже продовольственными посылками.

Их переписка продолжалась и позже, вплоть до 1973 г. Кафкианские мотивы проступают во многих из них: «Дело мое сдвинулось с мертвой точки: приезжал прокурор и допросил меня. Записал мои показания правильно и сказал, что дело рассматривается. На мой вопрос: «Как долго можно рассматривать пустое место?», посоветовал не ждать скорого результата, т. к. вся волокита движется медленно»233. Летом 1955 г. Л.Н. сообщал другу: «В Москве мое дело все разбирают и разбирают, тратя на это занятие вместо получаса – полгода»234. В начале 1956 г. Абросов получил еще более безысходное письмо: «Перспективы мои более чем туманные. Ответа нет, я начинаю думать, что его не будет. Что ж весной и это проявится»235.

Символично, что Лев Николаевич и «друг Вася» именуют желанный Ленинград, прямо по Кафке, – Городом с большой буквы. Город этот недосягаем не только для «зека» Гумилева, но и для Василия Никифоровича. Через много лет, в 1967 г., доктор наук Л. Н. Гумилев напишет В. Н.: «Когда же ты теперь сможешь приехать в Город? Деньги на дорогу я дам, и жить будешь у меня сколько угодно. Ужасно жалею, что не в силах помочь тебе больше ничем»236.

Адресат жил в это время в Великих Луках и тихонько, скромно «делал» Большую науку; немного позже у него вышли три серьезных монографии, и один из очень авторитетных географов СССР – Л. Л. Россолимо – назвал его «лучшим озероведом нашей страны». В географических учреждениях Ленинграда (здесь я свидетель, т. к. трудился в это время в географии) работало много абсолютной бездари, а В. Абросов никак не мог попасть в Город. «Не все же придуркам, надо кусочек жизни и ученым», – писал в 1960 г. Л.Н., уговаривая своего друга переехать в Ленинград237.

Но вернемся в 1955 г., в омский лагерь. Мы уже знаем, что Л.Н. не любил жаловаться на жизнь, и письма его В. Абросову – еще одно свидетельство об этом. Они полны наукой, рассказами о задуманном, а иногда еще и дружескими наставлениями, советами «за жизнь» «другу Васе». Вместе с тем в этом «лагерном цикле» много свидетельств ухудшающегося здоровья Л.Н. «Я много болел в прошедший год», – пишет Л.Н. в январе 1955 г. В марте того же года он сообщает Абросову: «Скриплю по-инвалидски и занимаюсь как средневековый монах – один, по ночам, ибо работаю ночным истопником». В том же марте Л.Н. пострадал: «На днях... надорвался. Меня на носилках стащили в больницу, и сутки я был в тяжелом состоянии, даже терял сознание». «Я опять расклеился: началось с живота, а потом сыграло сердце, но меня откачали камфорой и каким-то зеленым лекарством», – пишет он «другу Васе» в июне. В ноябре Л.Н. стало еще хуже. Он сообщает Абросову: «Здоровье очень плохо. Лежу в больнице. Кроме язвы и ослабления мышцы в сердце, есть еще межреберная невралгия». Неприятности не прекратились в следующем году. «Лежу с отрезанным аппендиксом и еще очень слаб... Жить нечем и перестает хотеться», – пишет Л.Н. в феврале 1956 г.238.

Однако эти жалобы (а чаще просто констатации, некое «извинение» за то, что работается не интенсивно) составляют не более чем сотую часть «лагерного цикла». В это время идет и интенсивная переписка с матерью, о которой можно судить по нескольким письмам А.А. (увы, я видел только обрывки ее) и «отзвукам» этой переписки в «лагерном цикле» писем «Васе». Но как раз один из этих «отзвуков» кажется крайне важным для всей последующей нелегкой истории отношений Л.Н. и А.А. 7 февраля 1956 г. Л.Н. с горечью писал другу: «Вся беда была в том, что мое положение и связанная с ним болезненность психологии игнорировались. Со мной обращались и мне писали так, как будто я отдыхал в Ялте. Ведь ты же этого не допустил, твое отношение было нормально. От тебя я всегда получаю ответ на вопрос, а от мамы никогда. Очень уж она бережет себя и совсем не бережет меня. Когда-то я, с крепким здоровьем, это выносил, но наконец сломался и именно от этого».

Письма А.А. того периода разнообразны по обращениям: «Дорогой сынок мой Лёвушка!», «Милый Лёвушка», «Милый Львец». Часть из них – ответы на просьбы Л.Н. достать новую книгу или прояснить у знакомых востоковедов какой-нибудь вопрос. А.А. делала это умело и иногда даже пыталась полемизировать с сыном. Так, например, она писала: «Про Ань-Лу-Шаня (XIII в.) спрашивать никого не пришлось: я сама натолкнулась на него в книге Фицджеральда. Почему ты думаешь, что он был хунном?»

Некоторые советы А.А. в письмах кажутся несколько странными. 27 марта 1955 года она пишет сыну: «Очень хорошо, что ты занимаешься востоковедением – в частности хуннами – но не следует забывать и русскую классическую поэзию, в частности Пушкина. Перечти «Маленькие трагедии» 1830 г. Какая глубина, какое прозренье!». Любопытно, что А.А. замечает об этом письме, занимающем всего-то три машинописных страницы: «Вот, Лёва, самое длинное письмо, которое я написала за свою долгую жизнь».