Европейская мечта. Переизобретение нации - Алейда Ассман Страница 28

священные иконы для своих потомков. В XIX веке нации возникли благодаря политическим движениям и освободительной борьбе. В результате этой борьбы более мелкие политические образования откололись от крупных, создали собственный культурный имидж и потребовали политической автономии в качестве нового исторического субъекта на новой основе, каковой стала нация – единственный легитимный представитель коллективной политической воли. В этих политических рамках решающим политическим импульсом и критерием для отбора и формирования коллективного наследия являются национальная гордость и освободительная борьба. Большинство новых наций основывали свое существование на триумфальном нарративе либо, как, например, канадские франкофоны, ирландцы, поляки или сербы, создавали культ памятных поражений в качестве исторических событий, сформировавших их идентичность. Так или иначе, национальная идентичность зиждилась на героическом самовосприятии: героев следовало чтить, даже если им не сопутствовала победа. Достояние новой нации включало в себя не только провозглашенную независимость и конституцию, но также и национальную память, благодаря которой коллектив передавал из поколения в поколение воспоминания о важнейших нормативных и формативных событиях и нарративах своей истории. Понятие «lieux de mémoire» (места памяти), предложенное Пьером Нора, отсылает именно к этому своду общих публичных воспоминаний, что учреждают и делают сообщество устойчивым. Формирование нации и формирование памяти шли рука об руку; одно становилось предпосылкой для другого.

Рамки памяти

Здесь мне хотелось бы сослаться на концепцию «социальных рамок», которую ввел в исследования памяти Морис Хальбвакс[157]. С понятием рамок он связывал три важных момента. Рамки есть нечто, заключающее в себе индивидуума и коллектив. Поэтому первый момент – это взаимопроникновение между индивидуумом и группой в акте воспоминания. Хальбвакс подчеркивал, что мы вспоминаем для того, чтобы рассказывать, общаться и быть общностью. Индивидуум перенимает рамки от группы, к которой он принадлежит: тем самым воспоминания приходят как бы извне, но действенны они лишь тогда, когда их используют и усваивают. По словам Хальбвакса, мы никогда не одиноки с нашими воспоминаниями. «Присутствие других людей необязательно ‹…› поскольку мы всегда несем в себе множество личностей»[158].

Второй момент – функция упорядочения, которую исполняют рамки. По мысли Хальбвакса, только связь индивидуума с группой вносит порядок в хаос его индивидуальных воспоминаний, придавая этим воспоминаниям актуальность и смысл. Именно общество предоставляет индивидууму действующие примеры отбора, оценки и толкования собственных воспоминаний.

С этим связан третий момент: рамки организуют динамику воспоминания и забвения. Рамки служат опорой для воспоминаний и одновременно придают им определенную форму. Благодаря заимствованию других точек зрения расширяется пространство нашего опыта и восприятия. Общие рамки позволяют ассимилировать, консолидировать, устанавливать осязаемые границы. Рамки не только создают и поддерживают коллективную память, но и контролируют, определяют, что в нее включать и что исключать. Подобно раме картины социальные рамки, включая нечто в себя, многое отсекают. Следовательно, чем больше и стабильнее группа, тем сильнее нормативное давление ее рамок.

Здесь мы подходим к логике забвения, которая диктуется рамками памяти. Это особенно отчетливо проявляется в рамках национальной памяти. Например, в Париже есть станции метро, названные в честь наполеоновских побед: «Йена» и «Аустерлиц». Для парижского метро была бы немыслима станция «Ватерлоо», зато на такой станции можно сесть в лондонском метро. Иными словами, память победившей нации помнит победы и «забывает» поражения. Поэтому Эрнест Ренан уже после поражения Франции в войне с Пруссией подчеркивал: национальная идентичность определяется не только тем, что представители этой нации сообща помнят, но и тем, что они сообща забывают.

Итак, какими конкретными правилами тематизируется память социума? О чем можно, должно и позволительно говорить, а что обходится вниманием и подлежит замалчиванию? Какие воспоминания мы воскрешаем и какие заглушаем в себе? Что вызывает наш интерес, внимание, сочувствие, а что игнорируется и остается в тени? Эти вопросы тесно связаны с эмоциями, которые поддерживают и подпитывают воспоминания. Если гордость, желание признания и положительное самовосприятие диктуют нам, что следует помнить, то такие чувства, как стыд и позор, наоборот, маргинализируют, вытесняют содержание памяти. Ницше распознал этот основной закон вытеснения и ясно сформулировал его:

«Я это сделал», – говорит моя память.

«Я не мог этого сделать», – говорит моя гордость и остается непреклонной.

В конце концов, память уступает[159].

Трудно сопротивляться этому основному психологическому закону и противостоять давлению социального конформизма. Ибо то, что действует по отношению к индивидууму, действует и по отношению к «мы-группе»: человек помнит и забывает, чтобы быть причастным к своей группе, и избегает всего, что может повлечь за собой исключение из группы. Тем самым социальные рамки выполняют консолидирующую функцию; можно сказать, что они служат фильтром, который отбирает воспоминания, подтверждая их важность и уместность. Вспоминается то, что усиливает коллективную идентичность, а коллективная идентичность, в свою очередь, укрепляет воспоминания. Иными словами, взаимосвязь между воспоминаниями и идентичностью имеет циклический характер. Как долго соблюдаются и воспроизводятся эти рамки, зависит от того, нужны ли они, соответствуют ли они желаемым целям и представлениям группы о самой себе. Их недолговечность связана не с тем, что носители умирают, а с тем, что сами рамки перестают функционировать и заменяются другими.

Национальная память создавалась в XIX веке для поддержки национальной идентичности и прославления положительного героического образа нации. Поэтому национальная память постоянно тяготеет к упрощению. «Национальная память упрощает, – пишет Питер Новик, – она видит события единственно в перспективе собственных интересов; она не терпит многозначности, редуцируя события до мифических архетипов»[160]. В конструкциях национальной памяти мысленные образы превращаются в иконы, а иконы в мифы, обладающие большой убедительностью и эмоциональной силой. Эти мифы изымают опыт нации из его исторического контекста, трансформируя во вневременные нарративы, которые укрепляют самооценку группы и передают ее от поколения поколению.

История в национальной памяти сужается до славного, почтенного или, по крайней мере, приемлемого ее извода. По отношению к преступному или травматическому прошлому возможны только три санкционированные роли, которые способна принять национальная память: роль победителя, одолевшего зло, роль борца сопротивления и мученика, противостоявшего злу, и роль жертвы, пассивно страдавшей от зла. Все, что не вписывается в данные позиции и взгляд на события с этих точек зрения, не может стать – или лишь с большим трудом становится – темой приемлемого нарратива, а потому «забывается» на официальном уровне.

Марк Блох еще в 1920-е годы подверг критике этот монологический характер национальной памяти: «Давайте прекратим, наконец, заниматься либо одной национальной историей, либо другой, не стремясь к взаимопониманию»[161]. Как уже было ранее сказано, он говорил о «диалоге глухих, которые невпопад отвечают на вопросы друг друга»[162] (см. выше,