Оскар Скейя - Выжить любой ценой Страница 29

Последний разговор оставил у меня очень неприятный осадок. Я сказал Бруно, что нам следует вести здесь себя очень осторожно. Мы должны расспросить окружающих, нет ли здесь других людей из одних с нами мест, которые могли бы опознать нас. Он согласился, и мы оба стали обходить лагерь, слоняясь среди заключенных, стараясь разузнать побольше о том, кто и откуда сюда попал.

В тот же вечер Бруно принес мне новость. Он объявил:

– Оскар, здесь есть еще один человек из моего родного города. Я еще не говорил с ним. Он работает на складе. Давай пойдем туда вместе прямо сейчас.

Мы сразу же нашли того человека, поляка родом из города Грудзендз (Грауденц) под Гданьском (Данциг). Мы спросили, на какой улице он жил, и по странному совпадению он оказался с той же улицы, на которой жил и Бруно. У нас возникли некоторые сомнения в его ответе, и мы стали настойчиво переспрашивать его. Я спросил, не жил ли он на той же улице, что и некто по фамилии Шмагельский. Он ответил, что да, там был такой человек, но он уже много лет как поселился в Германии. Бруно понял, что речь шла о его двоюродном брате. Он говорил, что его брат жил там же, но на соседней улице. Это могло быть единственным выходом, чтобы Бруно мог спастись.

Потом мы сосредоточились на том, чтобы выявить кого-либо, кто мог бы проживать в одном районе со мной. В течение следующих нескольких дней мы бродили по лагерю и наугад спрашивали солдат, откуда они родом. Мне повезло, и за все время, что я провел в лагере, я не встретил никого, кто мог бы знать меня. Кроме того, я старался держаться подальше от здания, где размещалась администрация лагеря.

Этот лагерь был очень похож на лагерь № 240. И тот и другой были наспех построены на обширной территории, бывшей когда-то сельскими угодьями. Грубо сколоченные бараки были окружены многочисленными рядами колючей проволоки. Но в этом лагере, похоже, было больше порядка. и это объясняется, несомненно, присутствием здесь стольких немцев, которые гораздо более дисциплинированны, чем русские. Сигнал к подъему звучал в 5 часов утра, а в 5:30 мы уже выходили наружу для осмотра и поверки. Завтрак подавали ровно в 6 часов утра. Каждому полагался литр супа. Суп был жидким, в нем едва плавали редкие зерновые. Полагалось также по 200 граммов хлеба, которые после взвешивания на русский манер превращались всего в 80 граммов. Если рабочая бригада выполняла дневную норму, человек получал дополнительно еще 200 граммов хлеба. В обед получали еще по 200 граммов хлеба и еще литр супа, а также 50 граммов рыбы (морского окуня). После приготовления рыба нарезалась тонкими кусками и сдабривалась подсолнечным маслом. К ужину заключенные получали те же 200 граммов хлеба, небольшую чашку кофе и 100 граммов другой рыбы, несколько меньшего размера.

В 12:00 делался перерыв, во время которого давали задание на новые работы. Те, кто не мог идти на работу, оставались в бараке, и их осматривали медики. Рабочие бригады возвращались назад в 18:00 после долгого рабочего дня, затем наставала их очередь ужинать. В 22:00 раздавался сигнал начала комендантского часа. В каждый барак назначался караул. Если кому-то нужно было выйти в ночное время, конвоир должен был проследить за тем, чтобы он вернулся.

Один раз в месяц каждого заключенного осматривал доктор, который следил за тем, чтобы люди сохраняли свои силы. Заключенных сортировали в зависимости от физического состояния и здоровья. Те, кто попадал в первую категорию, работали на заводе на погрузке тяжелых 100-килограммовых бомб, которые отправляли на фронт. Каждый за восемь рабочих часов должен был погрузить 107 штук. Каждую бомбу было необходимо отнести на расстояние от 50 до 120 метров. Вторая категория составлялась из тех, кто по каким-то причинам не смог попасть в первую, так как не обладал достаточным здоровьем. Они тоже работали на заводе и переносили 50-килограммовые снаряды. За восемь часов полагалось погрузить 150 снарядов на человека. Если рабочая бригада выполняла норму, ей выдавали дополнительный хлебный паек.

К третьей категории относились еще более слабые физически люди. Они делали уборку на заводе, вели учет и поддерживали порядок. Кроме того, сюда приписывали людей, прошедших реабилитацию после четвертой категории. Им поручались только легкие уборочные работы и несение дежурств на территории лагеря. Самой последней шла группа, которую мы называли шлапп-командой (командой слабаков). Эти люди были настолько сломлены и истощены, что любые попытки вернуться в более высокие категории для них заканчивались тем, что через три недели они возвращались назад, так как работа для них была слишком тяжела, а ухода за ними практически не было.

Рабочие жили в трудных условиях. Ночью они спали на голых деревянных досках. Зимой бараки отапливались печью, на которую полагался один кусок угля на заключенного. Рабочим не выдавали одеял, и по ночам им одеялами служили собственные шинели. Если кто-то заболевал и не мог работать, но у него не было на это подтверждения врача, ему полагалось трое суток тюрьмы. Такими суровыми были порядки, установленные администрацией в первом филиале лагеря № 280[52].

Как-то вечером я разговаривал с лейтенантом Бёнером. Беседа была приятной, пока он вдруг не заявил мне, что даже если я и был польским офицером, то все же обязательно какое-то время служил и в немецкой армии. Я беззаботным тоном ответил на это, что никогда не был в польской армии. Он бросил на меня каменный взгляд, резко оборвал наш разговор и побежал немедленно докладывать об этом. Я понял, что у меня серьезные неприятности. Я отправился на свою койку, чтобы придумать версию, которая будет достаточно хороша, чтобы помочь мне выпутаться из этой истории. Той же ночью примерно в 2 часа меня разбудил конвоир, который потребовал, чтобы я немедленно отправлялся в административное здание. Когда я пришел туда, меня уже ждал офицер НКВД. Он сразу же повел меня в свой кабинет и указал на небольшой стол, на котором уже лежал листок бумаги и карандаш. Я сел на низкий стул перед столом и стал ждать указаний. На листке был записан перечень общих вопросов относительно моего происхождения. Офицер приказал мне ответить на них. Я щедро засеял документ фальшивыми данными, надеясь, что обладаю достаточной изворотливостью, чтобы продолжать свою обманную игру. Я написал, что учился в гимназии, потом поступил в офицерское училище в Польше, где получил чин прапорщика. В 1930 году я побывал во Франции, сначала в Эльзасе и Лотарингии, а затем в Меце. Там я поступил в сельскохозяйственное училище и в 1933 году получил специальность инспектора по сельскому хозяйству.

Тем временем к нам присоединилась женщина, также в звании лейтенанта НКВД, которой, видимо, поручили наблюдать за мной и контролировать обстановку. Я сидел в том кабинете и заполнял опросные формы до 4 часов, после чего меня отпустили. Я вернулся на свою койку вымотанным и опустошенным. Меня все больше волновало положение, в котором я оказался. Лежа в постели, я усиленно старался поточнее запомнить то, что написал, так как знал, что моя память мне понадобится, если возникнет необходимость вспомнить что-то из моих рассказов. Казалось, что сигнал к подъему прозвучал всего через минуту или две после того, как я наконец снова заснул.

Через два дня последовал еще один ночной визит из НКВД, и мне приказали еще раз ответить на те же вопросы. Потом был и третий такой же визит. Такое упражнение повторялось несколько раз в течение нескольких дней, и за это время мне пришлось заполнять опросные формуляры восемь раз. Все они были одинаковыми. Бруно пришлось пройти через те же испытания. Что-то явно пошло не так.

Через 10 дней нас с Бруно вызвали на совещание офицеров в бараке, где жили командиры. Мы заняли свои места и, волнуясь, стояли перед собравшимися перед нами людьми в военной форме. За длинным столом сидели трое старших начальников лагеря. После того как мы подтвердили свои имена, один из офицеров, приступая к сути дела, объявил, что, если выяснится, что мы на самом деле служили в немецкой армии, мы потеряем свои места в штате начальственного состава лагеря. Мы ничего не ответили на это. Офицеры обсуждали ответы на вопросы в формулярах и пытались оспорить их правдивость, но мы настаивали на своих ответах. Мое сердце билось тяжело, так как было понятно, к чему все шло. В конце концов все оказалось бесполезным. Офицеры НКВД этого лагеря не купились на наш рассказ. Мне снова изменила удача. Я был лишен должности офицера лагеря и назначен в рабочую бригаду. Такая же судьба постигла и Бруно. Не успели мы понять, что произошло, как нас назначили на работу на завод грузить бомбы вместе с остальными военнопленными.

Объявив свое решение, офицеры быстро вышли из помещения. Двое конвоиров, стоявших рядом с нами, отвели нас обратно в нашу казарму. Наши пожитки, включая и форму, которая была на нас, конфисковали. Мне вручили дурно пахнувший комплект одежды: китель, брюки, носки и сапоги. Я был уверен, что тот, кто носил все это до меня, теперь лежал в земляной яме где-нибудь на окраине лагеря. Я не сказал ни слова. Я думал, что после того, как я так много потерял, меня наполнит чувство печали, но ничего подобного не произошло. То, что я тогда испытывал, было больше похоже на решимость. Я уже сумел избежать гибели, мне удалось победить русских в обманной игре. Я жил ею так долго. И я знал, что я снова сумею победить.