Азиза Джафарзаде - Баку - 1501 Страница 29

Каждый раз, когда она приходила на это место, Нэсрин испытывала странный интерес к группе дервишей, разместившейся несколько поодаль в стороне от базарного шума и гомона. Отец ее почему-то был очень зол на этих дервишей. "Все они ненормальные, - говорил он, - не подчиняются ни религии, ни султану. Все они - рабы Али, удалились от четырех святых халифов, поклоняются только одному имаму Али, обращают лица не в сторону святой Мекки, а в сторону Ардебиля".

...Молодой дервиш приблизился к Ибрагиму, и губы его едва заметно шевельнулись. Звали дервиша - Салим.

- Шах!

Это был условный знак: по этому возгласу единомышленники узнавали друг друга.

- Шах! - получив ответ, Салим метнул взгляд на базарного надсмотрщика. Тот, казалось, был всецело занят разговором и не обращал никакого внимания на дервишей. Тихим голосом Салим сказал Ибрагиму:

- А здорово он на тебя похож, мудрец! Если бы одного его увидел, так решил бы, что это ты дослужился до чина смотрителя.

В глазах Ибрагима что-то сверкнуло и тут же погасло, как будто милосердие, выглянув на мгновение, в ту же минуту обратилось в ненависть.

- Ты не ошибся. Это мой брат-близнец.

- О господи!

Да, бывают у судьбы и такие забавы. В одной колыбели спали, из одной груди вкушали жизнь: я - с одной стороны, он с другой. Если бы тогда, в люльке, я мог предвидеть будущее там же и удавился бы.

Дервиши выглядели странно. Некоторые, например, дервиши Элеви, не ограничиваясь сбриванием усов и бороды, сбривали также брови и ресницы. У них были странные наряды, странные движения. Кто сосал кальян, кто безостановочно вертелся на одном месте до обморока, до появления пены из рта, вращался быстро, как юла. Группа, в которую входил Ибрагим, отличалась тем, что каждый ее член, облаченный в чистую белую одежду, спокойно сидел на одном и том же месте, обхватив руками колени. Эта группа не была и жадной: не клянчила, не кидалась за милостыней, а, принимая ее, вела себя достойно и почтительно. Большинство ее, за исключением одежды, ничем не походило на кричащих, скачущих, вертящихся вокруг своих собратьев дервишей-оборванцев.

Однажды Нэсрин незаметно приблизилась к группе Ибрагима. Девушка подошла слева, а справа от Ибрагима сидел какой-то горожанин, и они были так увлечены разговором, что даже не почувствовали присутствия "сестрицы, принесшей пожертвование". Любопытный разговор шел между Ибрагимом и горожанином. Другие дервиши молились, то есть перечисляли имена аллаха, что заменяло им намаз. А между тем, услышанная девушкой беседа была странной, очень странной...

- Что ты сосешь, дервиш?

- Я ем кусок мощи.

- А почему же ты такой желтый, мудрец?

- Я боюсь мощи.

- Почему твои глаза налились кровью, дервиш?

- Вижу предателя.

- А где твой дом, твое жилище, мой господин?

- Впадины, пещеры, укрытия под скалами, куда не проника ют ни дождь, ни солнце.

- А есть ли у тебя постель, мудрец?

- Тюфяком мне служит мать-земля, одеялом - бирюзовые небеса.

- Чему ты молишься, дервиш?

- Кроме слова "истина" ничего не повторяю, ничему другому не молюсь.

- Во что ты веруешь, мудрец?

- Во что можно веровать больше, чем в истину?!

Какое-то внутреннее чутье подсказало Нэсрин, что эти вопросы и ответы утомили Ибрагима, довели его до бешенства, иначе бы не ответил он вопросом на вопрос. Невольно рука девушки под чадрой коснулась косы - и, будто концы этих кос были привязаны к сердцу Ибрагима, - он тотчас же тревожно обернулся, увидел позади себя закутанную в черную чадру стройную фигурку Нэсрин, и в самом деле похожую на белый цветок дикой розы. Содрогнувшись от внутреннего трепета, он привстал, невольно потянулся к Нэсрин... Но тотчас понял свою ошибку: ведь он не должен был показывать, что узнал девушку. Ибрагим поспешно опустил голову, положил подбородок на согнутые колени, забубнил молитву:

- У... я Рагим... У... я Рахман... У... я Джаббар... У... я Гаххар...

У Нэсрин тож подкосились ноги. Как ветка розы, надломленная шаловливой детской рукой, девушка рухнула на колени:

- Мой господин! Я пришла к тебе с просьбой...

- Да исполнит твою просьбу господин всех праведных желаний Али...

А сегодня Нэсрин дойдя до окраины базара, не увидела на обычном месте дервишей. Она присоединились к женщинам, принесшим пожертвования, и долго ждала, не решаясь развязать узелок и подать кому-нибудь милостыню. Стояла, пока не начали дрожать колени. Наконец, прижав к едва сдерживающей рыдания груди узелок с подаянием, как память об Ибрагиме, Нэсрин покинула пристанище дервишей и направилась домой. Глаза девушки наполнились слезами, тяжелые капли скатывались по щекам, на смену им уже спешили другие... Маленькое, но любящее сердце Нэсрин рвалось из груди, колотилось так, как тогда, в детстве, когда Ибрагим, обмотав вокруг руки ее длинные косы, играл с ней в "лошадки", а у Нэсрин от быстрого бега сердце, казалось, билось уже во рту...

Проходя мимо последней группы дервишей, Нэсрин скорее почувствовала, чем услышала, родной до боли голос:

- Асадуллах, Ядуллах, Шируллах...

Это был Ибрагим, его голос! Опустив голову, он читал своеобразную молитву дервишей элеви, состоящую в перечислении-данных шиитами имаму Али имен: лев аллаха, рука аллаха, Нэсрин оглядывалась по сторонам: где ж Ибрагим? Ах, вот он, оказывается, справа, в двух шагах от последних дервишей, на самом краю базара. Примостившись на корточках, он усердно произносил молитву, стараясь, чтобы Нэсрин услышала в общем шуме его голос. "Как же случилось, что я его до сих пор не заметила? Почему не подсказало мне сердце, что Ибрагим здесь, совсем близко? Боже, ведь я могла уйти домой, так и не увидев его! Но значит, он здесь, он не ушел? А может, он раздумал? Может... Нет, Ибрагим не такой человек! Он не мог не знать, в какое состояние приведет меня его письмо. Видно, он пришел сюда в надежде меня увидеть - не поверил, тоже не поверил, что я не приду! Не захотел уйти, не повидавшись со мной".

Нэсрин опустилась на колени перед дервишем и, нагнув голову, стала развязывать узелок. Тихо, чтобы только Ибрагим мог услышать ее, девушка зашептала. Нэсрин торопилась, долго оставаться коленопреклоненной перед дервишем ей было нельзя: кто-нибудь мог обратить на это внимание, догадаться!

- Ибрагим, - шептала робко она, - идешь ли ты на войну или просто путешествовать будешь по свету, ждет ли тебя опасное дело, вернешься ли ты - не знаю, и не вправе сказать тебе: не ходи. Но где бы ты ни был - пока меня не положат в гроб - я буду ждать тебя.

Плечи Нэсрин под чадрой вздрагивали от безудержного плача. Ибрагим не мог этого вынести.

Девушка скорее почувствовала, чем услышала похожий на легкое дуновение ветерка мягкий голос:

- Мои братья вчера покинули этот край, а я не мог уйти, неповидавшись с тобой, Нэсрин. Они отправились к святому месту, а я не мог уйти, еще раз не увидев тебя!

15. ОБРЯД СМЕРТИ И ВОСКРЕШЕНИЯ

Ибрагиму был назначен сорокадневный срок воздержания - почти полный пост. Он хотел выдержать тяжелое испытание сейчас, еще до того, как попадет в Тебриз, а потом в Ардебиль. Его духовный наставник одобрил эту мысль. Среди тех, кто провожал Ибрагима в обитель, были и старцы, и друзья-единомышленники, и женщины-единоверки. Пещера была тесной, темной и сырой. Ибрагиму показалось, что это та самая пещера, в которую вошел Асхабукэлб25 и сейчас, как только он войдет, появятся гигантские пауки и затянут вход в пещеру паутиной. На несколько сот лет, а может быть, и навсегда, оторвут его от мира и соединят с богом. Ибрагим внутренне содрогнулся, но виду не показал.

Кто-то, улыбаясь ему, внес в пещеру кувшин и хлеб в платочке. В течение сорока дней он должен будет довольствоваться лишь этим отмеренным количеством воды в кувшине и хлеба в платочке. Его духовный отец говорил ему, что наиболее набожные из вступающих в секту умудряются и из этой скудной доли сберечь некоторую часть - для птиц небесных...

Ибрагим заторопился. Поцеловал руки старым мудрецам. Потом расцеловался с ровесниками. С улыбкой попрощался с женщинами-единоверками. Услыхал, как кто-то вслед ему произнес "О Шаки-Мардан, помоги ему!" Это было последнее, что он услышал.

Пещера шириною в четыре, а длиною в шесть шагов была выше человеческого роста на длину вытянутой руки. В одном углу - земляной топчан, в другом, в вырытой ямке, кувшин и на возвышении - завернутый в платок хлеб. В сумраке пещеры и платок потемнел, будто поблек белый цветок, не распустившись... Весь мир сегодня, казалось, был залит ароматом дикой розы, словно Нэсрин незримо присутствовала здесь. Вход в пещеру наглухо завалили, и с этого дня он отдалился от мирских сует и благ...

О чем только не передумал Ибрагим за эти сорок суток, в течение которых он не различал ни дня, ни ночи! Сначала его мучил, неотступно преследовал образ Нэсрин. "В разлуке с тобой нет жизни", - думал он, не решаясь, впрочем, даже мысленно произнести имя девушки. Он безуспешно старался изгнать ее из своей памяти, сердца: ведь подлинный суфий, мистик, каким стремился он стать, не может жениться, потому что душа его целиком отдана аллаху. Разве не ради слияния с богом он принял это решение быть погребенным заживо? Так что же это за разъедающие сердце и мозг мысли? Он медленно поднялся с колен. Вдохновение молчало: ни одна строчка не будоражила его суть. Поэтому Ибрагим стал громко читать первое пришедшее ему на ум стихотворение Хатаи, и, выговаривая строки, закружился на месте. Быть может, религиозный экстаз поможет отдалить такие заманчивые, но теперь, когда он находится наедине с богом, ненужные воспоминания недавнего прошлого?