Александра Ленель-Лавастин - Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран Страница 29

Все это было абсолютно новым словом в истории румынской идеологии. Возникал новый подход (его наиболее характерным представителем в Молодом поколении и являлся Чоран), резко отличавшийся от двух идеально-типических движений, западничества и почвенничества, определявших до этого момента расстановку сил в среде румынских интеллектуалов. Долгое время споры о путях развития и о «национальной специфике» протекали как бы в разных плоскостях: сторонникам западной «формы» противостояли приверженцы самобытной «сути» и крестьянского государства, в большей мере ориентированного на постепенность эволюции страны. Термины «форма» и «суть» были предложены еще в конце XIX века представителями философской школы «Юнимя», руководителем которой был известный критик Титу Майореску (1887—1940). Эти термины являлись румынскими производными взаимно противопоставляемых рамочных понятий «Культура» и «Цивилизация» (Kultur, Zivilisation) (по-немецки в тексте. — Пер.). Довольно разнообразные идеологические позиции межвоенного периода в целом сводились к антитезам «Восток — Запад», «православие — католицизм». Их отражением в практической плоскости были разногласия между сторонниками и противниками урбанизации, адептами промышленной либо крестьянской цивилизации. Чоран безоговорочно высказывался об обоих направлениях как о «бесплодных и вызывающих раздражение»[238], что по тем временам звучало как провокация. Существо его плана заключалось в том, чтобы определить концептуальную основу для преодоления теоретической разноплановости и ее результата — предложений несовместимых друг с другом моделей развития. Ряд аспектов его политической позиции были порождены стремлением избежать обе идеологические ловушки: традиционалистскую и либеральную. Традиционализм обладал тем неоспоримым преимуществом, что объединял нацию в процессе создания более-менее мифической коллективной идентичности; но он обладал и совершенно неприемлемым недостатком: уводил в прошлое, следовательно, на периферию, в забвение. Либерализм открывал дорогу к историчности, но одновременно предполагал отказ от национализма, видевшегося основой трансцендентальной легитимности государства.

Все это объясняло причины ненависти Чорана к прошлому, к румынской архаике, ненависти, не имевшей аналогов в публицистической литературе 30-х годов[239]. Уже завоевав к тому времени репутацию иконоборца, он не боялся громить самых известных представителей традиционализма, например поэта Михаила Эминеску, которого называл «национальным пророком наоборот»[240]; Элиаде, напротив, боготворил Эминеску. Чоран возмущался слепотой своих соотечественников, неспособных понять, что необходимо покончить именно с такой патриархальной и сельской Румынией, пропитанной народной культурой, с ее народом «хитрецов, смиренников и скептиков»[241]. «Тот, кто мирится с прошлым и настоящим Румынии — предатель», — безапелляционно заявлял он[242]. Ничто в его глазах не служило оправданием существования в межвоенные годы довольно мощной консервативной реакции, представители которой если и не воспевали пределы возможностей нации, то, во всяком случае, соглашались с их существованием. Отметим, кстати, что позиция Чорана парадоксальна: что же должно было придавать смысл национальной идее, если общественный договор следовало отринуть, православная Церковь оказывалась слишком пасторальной и внеисторичной, а единственным созидательным и вдохновляющим национализмом был такой, который «не только игнорирует традицию, но отрицает и уничтожает ее»[243].

Большой скачок вместо долгих реформ, ускоренная принудительная модернизация, окончательный отказ от «замкнутого мира деревни» в пользу «драматической и монументальной мощи города»[244], масс, коллективов, о которых мечтает автор «Преображения» — такой выбор объяснял неприятие как традиции (коммунитаризма, сообщества — Gemeinschaft), так и демократии (индивидуализма, общества — Gesellschaft).

Антидемократическая аргументация Чорана основывалась скорее на прагматических и сиюминутных, чем на нормативных либо идеологических построениях. Он совершенно явно колебался между теми и другими, между критикой фактов и критикой идей, хотя зачастую склонялся к последней. Например, у него можно встретить такое утверждение: демократия — наилучший из режимов, но лишь с идеальной точки зрения, в периоды полного спокойствия нации. В другом месте он заявлял, что универсализм большевистской модели для старых культур оказался необходим как «живая вода и воздух для дыхания», что заставляло его прославлять Ленина как великого революционера[245]. Совершенно очевидно, соглашался он, что с субъективной точки зрения все мы предпочли бы жить скорее во Франции, чем в России и в Германии. Но когда дело касается судеб страны и нашей миссии, надо уметь отказываться от собственной свободы, которая сегодня столь прекрасна, но завтра может оказаться роковой[246]. Такие «но» немедленно возникали в его рассуждениях, как только он обращался к Румынии, что очень быстро возвращало его к навязчивой идее грядущего распада нации. У малых наций со смешанным этническим составом, не обладавших богатым историческим прошлым, не было иного выхода для решения своих проблем, кроме национальной революции. С 1933 г. Чоран не уставал повторять: в Румынии целью введения диктатуры является обеспечить единство нации, ликвидировать социальное неравенство, направить в нужное русло и довести до высшей степени потребность в витальном утверждении. Политическая frilosité превратилась в «проклятую формулу нашей коллективной пустоты»[247].

ПРЕБЫВАНИЕ В РЕЙХЕ: БЕРЛИН И МЮНХЕН (1933—1935)

Гипнотическое воздействие нацизма на молодого стипендиата Фонда Гумбольдта, в свою очередь, объяснялось действием двух разных, но взаимодополняющих моментов: общего и особенного. С точки зрения особенного гитлеризм привлекал его тем, что мог служить для Румынии примером модернизации (déréliction). В общем плане национал-социализм представлялся ему достойной альтернативой переживаемому Европой цивилизационному кризису, движением, способным остановить и даже повернуть вспять тот процесс упадка, который, по мнению Чорана, затронул весь современный мир. Второй момент полностью исчезнет из его трудов, написанных после 1945 г., посвященных его юношеским «бредням».

Начнем с особенного. Чоран убежден, что романтическое сопротивление вхождению Румынии в модернити устарело. Но в то же время у него наблюдается нечто вроде полной неспособности к переходу от «культуры стыда» к этике ответственности. Поэтому немецкий «динамизм» привлекает его в значительной мере как противоположность румынской ситуации, своей идентичности, ощущаемой как клеймо. Такой подход явно просматривается в письме, которое он написал своему другу Петру Комарнеску вскоре после приезда в Берлин: «Некоторые из наших друзей могут поверить, что я стал сторонником Гитлера из оппортунизма. По правде сказать, здесь есть вещи, которые мне нравятся, и я уверен, что режим диктатуры мог бы справиться с нашим вечным застоем. В Румынии только террор, жестокость и неотступное принуждение смогли бы что-нибудь изменить. Следовало бы арестовать всех румын и избивать их до крови; не вижу иного способа, чтобы наконец заставить столь поверхностный народ начать творить Историю... Но что же я такого сделал, Господи, чтобы мне приходилось вот так смывать стыд, которым покрыт этот народ без истории?»[248]

Чоран стал сторонником нового канцлера с ноября 1933 г. — это исторический факт. Впрочем, в этом отношении он не отличался от той существенной части немецкого общества, которая демонстрировала симпатию к национал-социалистам с конца 20-х годов[249]. Под влиянием раздражения, вызванного бездействием румынских властей в период кризиса, Чоран в одной из первых корреспонденции из Германии рассказывал о том немедленном и сильном впечатлении, которое произвела на него тоталитарная смелость национал-социалистского режима. «Замечательно видеть, как режим, чтобы оправдать свое существование, идет на изменение законов, изменение религии, меняет направления в искусстве, созидает новую историческую перспективу, одним махом устраняет три четверти привычных ценностей»[250]. В то время как в Бухаресте политики тратили энергию на бесплодные сражения между партиями, в Германии была налажена и приведена в движение эффективная машина гитлеровской пропаганды. Нацисты «действуют, неутомимо повторяя все одни и те же лозунги; в конце концов население начинает их воспринимать как нечто очевидное, как истины, которые органически пропитывают сознание каждого»[251]. Проистекающее отсюда единодушие впечатляло Чорана до такой степени, что строптивым он абсолютно цинично советовал уйти во внутреннюю эмиграцию. «Что им мешает вести параллельное существование? Вас не устраивает, что говорит Гитлер? Займитесь древнеегипетским искусством. Вам не нравятся жестокость и яростный пафос Геринга? Не забыли ли вы, что Бетховен сочинял симфонии? Вас раздражает придание жизни единообразия? Читайте русские романы. Вас возмущает политизация? Что ж, изучайте искусство Возрождения»[252]. Далее он писал, что, по его мнению, подобное недовольство встречается крайне редко. И недовольные не имеют в обществе совершенно никакого веса: «Трагедия кучки индивидуумов не только вполне переносима и поддается излечению; она даже не интересует государство»[253].