Дмитрий Балашов - Марфа-посадница Страница 3

- Не на цто мне!

- Писание разбирать каждый должон! - сердито возразил Козьма. - Батько-то знал грамоте?

- Батько знал… Дедушко у нас был грамотей, век на святых книгах сидел, да что с того? Все одно, в кабалу идти пришлось.

- Ты ить мне не сказывал того.

- А, старое ворошить! До московськой войны летов за десять еще, когда деньги серебряные обманны лили, дедушко-то наш сильно потерпел на том; да в та поры десять летов голодовали, хлеб был дорог в торгу, и того пооскуду, а свой не родилсе, пришлось землю заложить. Долга не воротили по грамоте в срок, а как дедушко-то наш умер, в тот час ябедницы налетели, чисто ворона. Отец мыслил дело поправить, онтоновскую долю продать за долг, ан ту землю посельской великого боярина Захара Отвина, распахав, заехал, все и отобрали задаром…

- В суд-то подавали?

- Как же! Дак с сильным судись не судись, один конец… Век, говорит, пахал. Ему, Захарию, и прозвище «Отвине» - ото всякой вины отопретце. В суд-от своих доводчиков не представить, всякой боярина боитце, а тот молодцов наймует, придут с наводкой к суду, мало не вся улица, тут попробуй, судись! Да затянут того доле, и концей не найдешь. До того досудились, и остатнюю землю, что было, полторы обжи, и то потеряли, и остались ни с чем. Нет уж, на сем свети правды николи не добитьце!

Разговаривая, мужики спустились по Великой и, не доходя до церкви Сорока мучеников, свернули направо, огибая Детинец. Иван торопился к себе, в Людин конец, а Козьма, которому надо было через мост, на Славну, увязался провожать приятеля: дома философа не ждал никто. Ближники, вся семья, погибли от мора четыре года назад. Оставшись вдов, он покинул службу (Зосима угадал-таки в супротивнике лицо из духовного звания) и с тех пор жил случайными заработками, проповедуя всем, кому мог, евангельское учение.

Межулками мужики вышли на Яневу улицу, Иван развалисто, но быстро шагая, Козьма петушисто подскакивая на ходу.

- Взглянуть бы только на райское житье, где нашему брату легота, а тогда и помирать не страшно, - говорил Иван.

- Рай тоже духовно понимать нужно, в мечте. Телесными очами его не узрети, - отзывался Козьма.

- Не скажи! - возразил Иван, оживляясь. - Я вот слыхал, где-то на Студеном мори, бают, находили мореходци рай, людям явлен. Мне о том Прохор Скворец сказывал, а ему дедушко, а дедушко еговый в Неревском конци от старых людей слыхал, что и сами на Белом мори бывали, а те от прадедов слышали, и так и идет… А видели тот рай, сказывают, Моислав новогородец и сын его Яков, неревчане тож. Они с полуночными народами торг вели, по всякой год по морю хаживали. И шли одночасьем на трех юмах, а в поветерь, об осённой поры, припоздали, тёмно время уже. А тут погода пала, морок, зги не видать, заверть: то всток, то подсиверик ударит, одну юму опружило у их, кто тамо был - только рука махнулась, и не видали больши. А тех две юмы отбило от всех берегов и долго носило море ветром, не чаяли живы быти. Блудили не по один день, и принесло их к высоким горам. А над горами сияние, сполохи играют, солнца не видать, а паче солнца светло. И гора высока, а на горы Спасов лик лазорью написан нерукотворенно… Одной лазорью! Так и сияет! И на горах ликование слышится, и поют дивными гласами. Невидимо ликуют и поют. Они одного друга свово послали на гору ту, поглядеть. И он, как взошел на гору, так руками-то всплескал и засмеялся, и побежал туда, на голоса ти. Они дивились да другого послали, наказывали: воротись, скажи, цто тамо? И этот тоже руками всплескал, с великою радостью, и побежал, и не видели больши. Ну, на их страх напал, и поити не смеют, и вера им узнать, что за светлость такая на горы? Дак третьего запосылывали, и привязали ужищем за ногу, чтоб не ушел. А тот тоже всплескал руками-то да побежал по горы, в радости забыл и про ужище на ноге. А они его сдернули за ужище вниз, зрят - а он мертв… Ну, и побежали оттуду на корабли вспять, не дано им было, значит, рая того видеть… А кабы вси пошли, думаю, дак и никоторой не воротилси!

- Эх, Иване, Иване, - помолчав, отозвался Козьма, - чего ты рассказал, о том преже архиепископ Василий писал к тверскому владыке Федору, «Послание о рае» прозываетце.

- Вот видишь! - живо подхватил рассказчик. - Стало, люди не врут! Владыко Василий, он знал! Каликой за то и прозывался, во Святу землю сам хаживал, гробница его во святой Софии!

- Не то говоришь, Иван! - прервал Козьма, морщась. - Люди, когда умирают, душа ить одна идет к Богу-то, а тело в земле гниет. Как же можно с этим-то смертным телом нашим рай увидеть?! И рай, и ад - телу нашему они недоступны суть, их духовно понимать надо!

- Это как же так - в мечте? Выходит, и там Захария Овин уцелеет! Нет уж, пусть он въяве помучитце в геенне огненной, черти в котли поварят. К им туда уж он с наводкой не придет!

- Эй, мужики! - донеслось сзади. (И к счастью: начавшийся спор едва не перешел в ссору.)

Приятели оглянулись. Спеша межулком, их догонял давишний чернокудрый веселый мужик.

- Никак, Яневой шли? А я-то огрешилсе, думал от Розважи на Великой мост поворотят, опосле смекнул, что Ванята не инуду как домой - его от Нюркина подола зеленым-вином не отманишь!.. Ну, кто кому заливает, ты ле, Козьма, али Ванята? Жаль, старца не дослушали, про свой монастырь Соловецкой сказывал, красно бает! Поди, о сю пору розливаетце еще. Марфины-ти все уши розвесили, я уж побег вас догонять. Дак о чем толковали?!

- Я Козьме про рай сказывал, ты знаешь… - внезапно зарозовев, как отрок, отвечал Иван.

- Врут, должно! - легко отвечал балагур, прищуриваясь, и, вздохнув, не то усмехнувшись, добавил в шутку ли, взаболь: - Нам того рая видать, как свиньи неба. В греху, что в полове сидим. Монах, тот увидит! Не нашей братьи кость, тоже из бояров, видать по всему. А ентим вон и рая не надоть! - присвистнул кудрявый, подмигивая.

На выходе из межулка, прячась в тени старого, с прозеленью, тына, стояли двое: девица - в алом косоклиннике, кутала розовое смеющееся лицо в шитый травами плат, и молодец щеголь - в зеленых востроносых сапожках, распахнутою епанчою загораживая красавицу от сторонних глаз.

- Эх, девка, малина-ягода! Валяй, не жалей! - прокричал кудрявый и еще оглянулся, ловя девичье смущение и свирепый взгляд шеголя. - Боярчонок, видать по всему! Беда девкам. От одних сапогов голова кругом пойдет!

Козьма тоже поглядел скоса, сдвинул сухим кадыком, сглатывая набежавшую слюну, и сник, свесил голову. Разом расхотелось спорить. Вспомнил пустую хоромину свою… Прошла молодость, прокатилась, не воротишь!

Пройдя еще немного, он вдруг резко остоялся, махнув рукой:

- Ну, прощевайте, мужики, мне на Славну!

- Дак… Чего ты? Идем! Нюра не зазрит, поснидашь с нами?! - дивясь, оборотился Иван.

- Ни. Дело есть!

И, утупив очи в землю и не оборачиваясь более, Козьма быстро зашагал прочь.

Потанька-балагур аж присвистнул:

- Ай, девка обожгла правдолюбца нашего?! Старый конь…

- Оставь!

- Да я ништо… А лют! Как он мниха-то!

- Кто, Козьма? Он лют! Да и учен, не чета нам!

- А монах свое дело знат, вишь, на морских островах вселилсе. Поди, его и Марфа не выгонит!

- На Студеном мори?

- Ну! От Сороки туда добираютце. Стужа велика! А богато: кто ни был, все с прибытком оттоль.

- Гибнут тамо! - усомнился Иван.

- А как же! - радостно подтвердил балагур. - Марфа, слышь, в очередную народ набират, ты к Прохору подкатись, хошь я, поставим ему пенного, пущай посылает в Заволоцкую землю?!

- Боязно, да и как Нюра… Дом кидать…

- Мотри! Век за жонкиным подолом не просидишь. А то по осеням, как воротятце неревские мореходцы, сходим к ним, потолкуем, а? Слыхал, немцы нашего убили, у немецкого двора, лодейника с Торговой? Двор зорить уж хотели, дак все бояра за него горой! Торг, вишь, пострадает! А мы для их… Скучливо чегой-то становитце в Новом Городи! Ну, прощевай, покуда, гости!

- И ты тож!

Балагур, насвистывая, свернул на Легощу, а Иван все шел да шел, не глядя ни на людей, ни на пышные боярские терема Прусской улицы, ни на белокаменную красоту Детинца, и думал. И думы его были всё невеселые.

«Придет ведь, опеть придет! - бормотал он сокрушенно, представляя веселую сытую рожу Наума Трифоныча, купца, которому задолжал по закладной. - Придет… И с долгом не торопит, паскуда, хочет терем откупить! А тогда куда ж? За город выбиратьце, в Юрьевские слободы, али в Лукинское ополье?

А как отдать прадедний дом! Подумать, и то немыслимо! Анна дак с кажного его приходу - в рев. А не отдать… Оба бьютце, что куропти в сильях: лишь петля на шее тужее день ото дня. Все даром! От зари до вечера только и заработаешь себе на хлеб! Верно, что хошь к Студеному морю подаватьце…»

Вечерело.

Часы на Евфимьевской часозвоне мелодично и громко начали бить, указуя скончание дню. Зачалось перезвоном маленьких колоколов, в которые влился, отделяясь, тяжелый удар, и поплыл над Волховом; за ним, подождав, когда звук уйдет, второй, третий… Мужики, что задержались у пристани, примолкли, слушая.