Михаил Серяков - Битва у Варяжских столпов Страница 3

Поскольку Киев был столицей племени полян, данную версию происхождения руси обычно называют полянской. В рассказе ПВЛ о деятельности Кирилла и Мефодия она сформулирована достаточно четко: «Был един народ славянский: славяне, сидевшие по Дунаю и покоренные уграми, и моравы, и чехи, и поляки, и поляне, которые теперь зовутся русь»{21}. Как видим, в отличие от варяжской, полянская версия дает однозначный ответ об этнической принадлежности загадочной руси. Вслед за рассказом об основателе Киева Кие летописец вновь подчеркивает славянский характер Руси: «Вот кто только славянские народы на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане, прозванные так потому, что сидели по Бугу, а затем ставшие называться волынянами. А это другие народы, дающие дань Руси: чудь, весь, меря, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, ливы, — эти говорят на своих языках, они от колена Иафета и живут в северных странах»{22}. Хоть живущие в Восточной Европе финно-угорские и балтские племена также причисляются в соответствии с библейской генеалогией к потомкам Иафета, летописец совершенно четко подчеркивает их отличие от славянской Руси, с которой они связаны лишь данническими отношениями. Определенный синтез варяжской и полянской версий с однозначной констацией славянской принадлежности руси мы видим и в рассказе ПВЛ о деятельности апостола Павла: «К моравам же ходил и апостол Павел и учил там; там же находится и Иллирия, до которой доходил апостол Павел и где первоначально жили славяне. Поэтому учитель славян — Павел, из тех же славян — и мы, русь; поэтому и нам, руси, учитель апостол Павел, так как учил славянский народ и поставил по себе у славян епископом и наместником Андроника. А славянский народ и русский един. От варягов ведь прозвались русью, а прежде были славяне; хоть и полянами назывались, но речь была славянской. Полянами же прозваны были потому, что сидели в поле, а язык им был общий — славянский»{23}. Понятно, что представление о Павле как об учителе Руси в строгом смысле отнюдь не отражает историческую реальность, а было обусловлено стремлением монаха-летописца максимально удревнить церковную историю своей страны. Однако в этом качестве данный фрагмент находится в определенном противоречии с другим текстом ПВЛ, где в качестве первого христианского учителя Руси называется совсем другой апостол, а именно Андрей. Известно, что в качестве небесного патрона Руси апостол Андрей стал восприниматься довольно поздно, где-то с конце XI в. Однако культу апостола Андрея на Руси предшествовал не культ апостола Петра, а, как показал Ю.К. Бегунов, культ папы римского Климента{24}. Следовательно, упоминание Петра в качестве учителя Руси отражает, скорее всего, в какой-то мере варяжскую традицию. Взятый в этом контексте, данный фрагмент находит свое подтверждение в лингвистических данных: «И, как это ни странно на первый взгляд, крещенная Византией Русь употребляла для понятия “крестить”, “крещение” совсем не греческие слова, но вместе со всеми остальными славянами наши предки называли этот обряд словом, очень давно пришедшим с Запада, из области немецкого языка. Заимствованное оттуда, наше крестить, как и крест, восходит к германской, немецкой форме имени Христа»{25}. Как отмечает О.Н. Трубачев, оттуда же пришло в древнерусский язык и слово церковь, другое важнейшее понятие новой религии. Следовательно, данный фрагмент ПВЛ при всей фантастичности его утверждения о Петре как учителе славян совершенно точно отражает факт знакомства славян с христианством, оставившим первый след такого рода в их языке, не на византийском юге, а на германском западе.

Наконец, в ПВЛ присутствует несколько весьма интересных моментов, когда русь описывается как нечто отличное одновременно и от варягов, и от полян. Сообщение о походе Игоря 944 г. на Византию начинается следующим образом: «Игорь собрал воинов многих: варягов, и русь, полян, и словен, и кривичей…»{26} Весьма похожий перечень встречается в летописи и при описании войны Ярослава с Болеславом и Святополком в 1018 г.: «Ярослав же, собрав русь, и варягов, и словен…»{27} При рассмотрении состава войска Ярослава может показаться, что летописец вновь отождествляет русь с полянами, однако название данного племени последний раз упоминается на страницах летописи при описании похода Игоря 944 г., что позволяет рассматривать оба перечня вместе. Являются ли они отражением какой-то третьей концепции, или данным фрагментам есть иное объяснение? Поскольку никаких следов отождествления руси с каким-либо третьим племенем в летописи не встречается, представляется, что в данном случае летописец отразил приток в войско русских князей какой-то новой группы воинов, отличной и от полян, и от прежних варягов-руси. В результате этого процесса новый контингент вливается в наемный варяжский корпус, который теперь начинает отличаться летописцем от руси. Другой стороной этого же явления становится утрата термином варяг четкой этнической характеристики, в результате чего впоследствии на страницах летописи он начинает обозначать европейцев вообще, особенно пришедших «из-за моря», становясь их обобщенным наименованием наподобие того, как в Московской Руси немцами называли не только собственно жителей Германии, но и других выходцев из Западной Европы. К похожему выводу на основе анализа летописей пришел и А.Г. Кузьмин: «Один из ранних киевских летописцев понимал под “варягами” население славянского Поморья, а также областей, тяготевших к Новгороду. В XII в. западное славянство воспринималось в Киевской Руси уже как часть германо-скандинавского мира, и “варягами” теперь называют всех живущих “за морем”»{28}. С описанием 1018 г. естественным образом связываются события 1015 г., когда призванное Ярославом множество варягов творили насилие новгородцам и женам их, за что они и были перебиты возмущенными горожанами. Бесчинства варягов в Новгороде — это первая прямая констатация в ПВЛ столкновения между местным населением и пришельцами из-за моря за полтора века их пребывания на Руси. Даже когда Владимир в 980 г. обманул варягов, с помощью которых он победил в междоусобной войне, и не дал им затребованного выкупа, летопись не сообщает о каких-либо бесчинствах со стороны этих наемников, а лишь об их желании отправиться на службу в Константинополь. Очевидно, столь резкое изменение поведения варягов в начале XI в. связано с женитьбой Ярослава на Ингигерд, дочери шведского конунга, которая произошла в 1018 или 1019 г. Стремясь сначала отложиться от отца, а затем победить в междоусобной войне Святополка, опиравшегося на поляков и печенегов, Ярослав активно привлекал в свою дружину выходцев из Скандинавии, что нашло свое отражение и в скандинавских сагах.

Сложнее объяснить выделение варягов в качестве отдельного понятия уже в 944 г., однако разгадка подобной дифференциации лежит, скорее всего, в констатации ПВЛ того обстоятельства, что «много было христиан среди варягов» при описании заключения договора с греками в следующем, 945 г. Достаточно широкое распространение среди них новой религии можно объяснить лишь их службой в Византии, где многие из них принимали крещение. О наличии там выходцев из Руси в этот период свидетельствует очень хорошее знание ситуации в нашей стране, отраженное в трактате Константина Багрянородного «Об управлении империей», написанном византийским императором, по мнению ученых, между 948 и 952 гг. Об этом же говорит и отмеченное в нашей летописи под 955 г. требовании Константинополя к княгине Ольге о присылке воинов. Хоть данное требование Ольгой и было отклонено, однако никто не мешал отдельным варягам в частном порядке наниматься на византийскую службу. Когда часть из них впоследствии возвращалась на Русь, нельзя исключать вероятности того, что с ними в Киев могли направляться и другие наемники, служившие до этого в Византии. Судя по описанию летописца, уже при Игоре варяжская дружина начала пополняться другими воинами, ее этническое единство стало размываться, и в связи с этим ПВЛ отделяет ее одновременно как от полян, так и от руси. При Ярославе данный процесс еще более ускорился, что вновь было отмечено летописцем.

После рассмотрения сведений, изложенных в написанной в XII в. отечественной летописи, становится очевидно, что в Европе либо одновременно существовало две различные руси, либо одна из изложенных в ПВЛ версий о ее происхождении неверна. К тому же, приводя две версии о происхождении руси, летописец ни разу не объяснил, почему так стали называться варяги и поляне. Это может свидетельствовать о глубочайшей древности термина «Русь», на что указал В. Мавродин: «Он восходит к очень древним временам, и если когда-то был не именем собственным страны и народа, а имел какое-то смысловое значение… то уже в эпоху Киевской Руси его первоначальный смысл был основательно забыт»{29}. Действительно, объясняя значение и происхождение названий многих из упомянутых им славянских племен, летописец ничего не говорит об этом применительно к руси, по имени которой были названы как огромное государство, так и населявшие его славяне. На фоне зафиксированных им же примеров народной памяти, отлично помнившей события пяти-шестивековой давности, молчание автора ПВЛ по этому чрезвычайно важному вопросу, его противоречивые сведения по поводу варягов-руси и начала применения имени русь к восточнославянским землям выглядят довольно странно. Это тем более странно, что именно эта проблема была вынесена летописцем в заглавие его великого труда: «Се Повести времяньных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто въ Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть». Даже если Русская земля «прозвалась» от призванных варягов, то и тогда автор ПВЛ мог включить в летопись сведения о происхождении и значении этого термина у варягов, тем более что представители варяжской династии и пришедших с ней дружинников находились рядом с любознательным летописцем. Полное молчание по этому вопросу как автора ПВЛ, так и всех бывших после него летописцев может быть объяснено только одной из двух возможных причин: или к XII в. изначальный смысл имени русь был окончательно забыт русскими, хорошо еще помнившими о событиях VI в., или же в его значении содержалось нечто абсолютно неприемлемое для христианских летописцев, о чем они и предпочли умолчать.