Лев Стекольников - Необыкновенный махаон Страница 3

— А как же, — перебил Алеша, — в стихах говорится:

Но недолог мой век,Он не долее дня…

Ведь эта бабочка уже прожила месяцев пять.

Я объяснил Алеше, что крушинница относится к зимующим насекомым. Она может прожить месяцев десять — самая долговечная бабочка!

Мы предложили нашей гостье каплю сиропа на конце карандаша, но она только ползала взад и вперед, бестолково тыча в стол хоботком.

— Стесняется, — сказал Алеша.

— Нет, — ответил я, — просто зимою бабочки не питаются. При низкой температуре у насекомых прекращаются все жизненные процессы.

Такое состояние называется: анабиоз.

Так мы и улеглись спать, оставив крушинницу бродящей среди посуды.

Утром бабочка исчезла, но к ночи, когда мы вернулись с работы и вновь раскалили печь, она опять деловито ползала по столу. Пила ли она? Не знаю. Как заметить убыль в капле воды?

— Хитрая, — говорил Алеша:-Днем-то, когда холодно, она спит, а как тепло станет, то гулять выходит.

— А где ж она спит? — спросил я.

— Под лавкой. Разве вы не заметили, что она оттуда вылезает?

Скоро мы привыкли к нашей крылатой знакомой, которая скрашивала нам зимние вечера, напоминая своим видом о весне, о цветах.

Мы даже имя ей дали — Катенька.

Только, бывало, сядем ужинать, а уж Катенька тут как тут. Сядет на перевернутую миску и вдруг широко раскинет свои угловатые, светлые крылья. И сразу в нашей «ветхой лачужке» веселее станет.

Но порою, особенно когда за стеной выла метель, бабочка не показывалась из своего убежища. Должно быть, она чуяла плохую погоду. Разглядели и изучили мы нашу крушинницу до мелочей. Так, мы заметили, что один из толстых розовых усов Катеньки чем-то поврежден, искривлен. Да что говорить! Из дюжины крушинниц мы бы безошибочно узнали нашу бабочку.

В конце февраля, окончив работу, мы покинули избушку, на берегу озера. И как же нам было жалко расставаться с нашей Катенькой!

Мааков махаон

В Уссурийском крае одной из самых замечательных бабочек надо считать

Papilio maachi величиной с ладонь и превосходного голубого цвета.

Около двадцати лет назад довелось мне работать на Дальнем Востоке. Участок, который надо было снять на карту, оказался очень интересным. Тут были и острые сопки, поросшие дубняком, и широкие болота-мари, которые летом щетинились вейником выше человеческого роста, и участки нетронутого леса, где рядом росли могучие кедры и длиннорукие лиственницы с прозрачными ясенями и тенистыми кленами; где рябчики свистели в зарослях орешника, переплетенного диким виноградом.

Здесь сохранилось много животных и растений далекого прошлого.

В середине лета наша палатка стояла на берегу реки Сельгон, вдоль которой цветущие луговины чередовались с болотами и рощами. В отряде было трое рабочих. Жил я с ними дружно. Они скоро заметили, что «товарищ техник», как они меня называли, кроме составления карты, интересуется природой края.

Часто у вечернего костра завязывались беседы о зверях и птицах, о деревьях и травах. Не было дня, чтобы рабочие не приносили мне какой-нибудь диковинки…

Однажды, проверяя на карте высоты, сидел я в душной палатке. Вдруг раздался голос нашего охотника — Ковалева:

— Товарищ техник! Товарищ техник!

Я выскочил наружу.

Ковалев бежал ко мне по высокой траве. В левой руке он нес ружье, а в правой держал огромную бабочку, которую я сперва принял за синюю птицу — зимородка.

Осторожно взял я редкостный подарок.

— Ну, Ковалев!.. Вот спасибо!.. Да как же это ты сумел?

Уже несколько раз пытался я ее изловить — и все напрасно. Летает она высоко и быстро, как ласточка.

— Да, посчастливилось мне! — отвечал Ковалев, широко улыбаясь. — Стоял возле куста черемухи. Вдруг вижу — летит! Недолго думая, шапку с головы — да в нее. И так удачно: бабочка упала в траву и лежит. Оглушил ее, должно быть…

Я еще раз сердечно поблагодарил Ковалева и, отложив карту, занялся махаоном.

Неожиданное приобретение заставило меня задуматься.

Вспомнилось мне, как перед отъездом в экспедицию я побывал в Зоологическом музее Академии наук.

Долго стоял перед витринами животного мира Уссурийского края. Великолепный мааков махаон был там далеко не свеж и неряшливо расправлен.

Тогда же решил привезти из экспедиции совершенно свежую бабочку и подарить ее музею…

И вот мааков махаон в моих руках. Надо сохранить его, до Ленинграда.

Но как это сделать?

Еще три месяца придется странствовать в тайге. Бабочку надо расправить, высушить, поместить в коробку, а я оставил на базе расправилку и энтомологические булавки… Да и как ее носить по тайге все лето? Что от нее останется?

Может быть, отпустить ее?

Нет, об этом и думать не стоит!

Я умертвил бабочку, капнув на нее очищенным бензином, и решительно наколол на свою единственную швейную иглу. Теперь надо делать расправилку.

Только через час она была готова, склеенная фотопастой из двух папиросных коробок «Казбек» и четырех спичечных коробков.

Так вот он каков, мааков махаон — бабочка, названная в честь русского натуралиста Ричарда Маака.

Свыше одиннадцати сантиметров в размахе имеют ее треугольные бархатистые передние крылья. По их черному фону рассыпана мельчайшая изумрудно-зеленая пыль.

Но еще красивее задние крылья. На них переливается волнистый узор из голубых, синих и зеленых лент.

А как хороша нижняя сторона крыльев бабочки! Коричневато-черная, с россыпью золотых точек и с семью розовыми полулуниями на каждом заднем крыле.

Расправив бабочку, я позвал своих спутников.

— Ох, и баская[1] же! — воскликнул, взглянув на нее, уроженец Урала — Крупин.

— Аккуратненькая! — заметил повар Лаптев.

Я объяснил им, что должен увезти бабочку домой, но не знаю, как это сделать.

— Завтра мы уходим в тайгу, а чтобы эту красавицу высушить, надо ее держать на расправилке дней четырнадцать-двадцать. Как быть? Нести ее так невозможно…

— А сюда мы еще вернемся? — спросил Лаптев.

— Если вернемся, то не раньше осени, — ответил я.

— Я так думаю, — продолжал Лаптев, — надо положить ее аккуратненько в фанерный ящик — есть у меня такой из-под вермишели — и зарыть на лето в землю. Пусть нас дожидается.

— Она отсыреет в земле и пропадет, — возразил я.

— У нас на Урале, — сказал Крупин, — коли что надо сохранить, то вешают на дерево, лабаз ставят…

— Вот это правильно! — поддержал его Ковалев. — Но только надо не вешать ящик на дерево, а положить в дупло.

На том и порешили.

Скоро послышались удары топора: это Крупин строил в дуплистом дубе убежище для «синей птицы».

Я устроил бабочку на расправилке в ящике, принесенном поваром.

— Аккуратненько, аккуратненько! — бормотал он, помогая мне.

Ящик закрыли, залепили щели стеарином, чтобы ни один муравей не пролез, и осторожно опустили в дупло, замаскировав отверстие корой и мхом.

Через три месяца, холодной сухой осенью закончилась съемка в сорока километрах от Сельгона. Обстоятельства не позволили мне побывать у заветного дуба. Но это не заставило меня отказаться от маакова махаона.

Остались считанные дни до отъезда домой.

Когда я сказал начальнику, приехавшему на приемку работы, что мне нужно сходить на Сельгон, и объяснил причину, он расхохотался:

— Да что вы, ребенок, что ли? Как, из-за какой-то бабочки ломать ноги? Нет, нет, я вас не отпущу. Вы мне нужны. Будем проверять журналы.

— Но ведь эта бабочка — эндемик… [2] — пробовал я возражать.

— Какой там эндемик? Чепуха! — отрезал он.

Что тут будешь делать!

— Иван Петрович, а если я попрошу пойти на Сельгоя рабочих, — вы будете возражать?

— Не буду, потому что знаю, рабочие (вы уж меня извините) умнее вас — и не пойдут. Это же бессмыслица!

— Ковалев! Крупин!

Ковалев и Крупин вошли в палатку.

— Вот в чем дело, товарищи. Мне предстоит срочная работа, поэтому я не могу пойти за бабочкой на Сельгон…

Начальник сердито крякнул.

Я продолжал:

— … То, что я говорю, не приказание, а просьба. Не сходите ли вы за нашей «синей птицей»?.. Заодно поохотитесь.

Крупин только кивнул головой, а Ковалев ответил кратко:

— Что ж, с радостью! — и вышел вместе с товарищем.

— Имейте в виду, — сурово сказал начальник, — если с ними случится что, — вам придется отвечать.

Рано утром провожал я своих товарищей.

Условились, что вернуться они должны на третий день к вечеру.

— Ящик-то несите аккуратненько! — напутствовал их повар.

Трудно сказать, почему так легко согласились пойти Крупин и Ковалев.