Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время Страница 31

После ужина в большой диванной Василия Львовича собрались почти все гости, что еще не уехали, — но только мужчины, дам, пожелавших послушать мужских разговоров, не оказалось. В углу огромного дивана сел Александр Львович и так и продремал всю дискуссию. Сидели и за круглым столом, во всех креслах. На столе свечи под зелеными абажурами. Якушкин теперь терялся незаметно среди других, и только по временам круглые глаза его горели искрой сквозь табачный дым…

— Брат Николя, — обратился Василий Львович к генералу Раевскому, — ты председательствуй, чтобы ораторы не увлекались. По-военному!

— Господа дворяне! — возгласил генерал, поглубже усаживаясь в кресло и салютуя трубочным дымом. — Кому угодно начать? Михаил Федорович! Не угодно ли вам познакомить почтенное собрание с вашими соображениями?

Генерал Орлов сидел за столом между подсвечниками, крутой его лоб сливался с голым черепом, светился между редеющими кудрями на висках.

Обведя проникновенным голубым взглядом присутствующих, Орлов начал:

— Господа дворяне! Верные и истинные сыны Отечества! Могу я вас так именовать? В сем не сомневаюсь! Позвольте мне поставить перед друзьями и единомышленниками вопрос только один, но большой важности: не должны ли мы, дворяне, приступить к спасению нашего Отечества?

Бесконечные подвиги, свершенные нами, дворянами, в Отечественной войне, неисчислимы… Повержен Наполеон, изгнан дерзкий галл, вторгнувшийся в наше Отечество, с ними другие языки… Мир и свобода восстановлены рачением нашим во всей Европе… Войны наши вернулись к своим домам, гордые славной победой. Казалось бы, заслуженное счастье и благоденствие должны были облистать каждого из нас, казалось бы, благо, мир, довольство, просвещение должны излить фиал свой как на каждого селянина, так и дворянина!

Но что видим? Позор! Весть потрясающая достигла только что из столицы нашей. Не слава, а бесславие! Не восторг народный, но гнев, но возмущение! Наш славный лейб-гвардии Семеновский, великого Петра полк — не существует! Унижен! Он штрафной! В его лице унижена вся гвардия, вся армия! Полк заключен в Петропавловскую крепость! Страдальцы солдаты, отличенные знаками ордена великих военных заслуг, брошены в тюрьму….

Речь оратора текла плавно, мерно, повышаясь и понижаясь в голосе, как воды Рейна. Генерал рассказал о работе офицеров этого полка, об успехах просвещения в нем, затем о переменах в Европе, об учреждении там общей цензуры, о надзоре над университетами и, как следствие, — о происках Аракчеева, о зверстве его ставленника полковника Шварца и о бунте Семеновского полка.

— Что же причиной! — воскликнул он. — Истинные сыны Отечества, мы ее знаем! В правительстве сидят вельможи, враги народа. Мы все, дворянство, помним высочайший Манифест при вступлении на престол благословенного императора Александра Первого. Помним его обещания. Мы знаем, что Польше дарована конституция, той самой Польше, солдаты которой с Наполеоном вторгались в нашу священную землю как враги. Мы же, российское дворянство, лишены даже покровительства законов государственных, мы беззащитны.

Как же мы исторгнем для себя захваченные наши священные права гражданина российского? Как одолеем насилие аракчеевское? Пушкин! Ты в Своем дивном «Ноэле» не смеялся ли горько — будто царь наш по доброй воле вернет наши захваченные права? Да, ты смеялся! И смеха достоин каждый, кто будет ждать милости, сложа руки в презренном бездействии, вместо того, чтобы восстанавливать наши попранные права…

Прямо, открыто, так, как выступали семеновцы, с чистым перед богом сердцем, нам выступать невозможно. На этом пути и нас ждет Петропавловская крепость! Это он, враг наш, подстерегает нас на нашем пути! Аракчеев.

Всей России притеснитель,Губернаторов мучительИ Совета он учитель,А царю он — друг и брат.

Так неужели же покоримся фрунтовому солдату мы, дворянство российское? Что сотворим? Куда пойдем? — говорил и говорил. Рейн.

— И вот среди некоторых истинных верных сынов российских возникла мысль: нужно действовать. Однако не открыто! Тайно! Должно собрать патриотическое общество тайное, чтобы оно мудрою рукою своею сеяло бы в нашей стране просвещение европейское, умягчало бы нравы народные и одновременно с сим тщилось неуклонно занимать в государстве нашем возможно все высшие посты и в военном, и в гражданском чине своими верными надежными членами, подбирая, таким образом, в свои руки бразды правления, заменяя братьями нашими первых персон во всех чинах государственных, отстраняя всюду наиопаснейших врагов своих, пресекая всюду их поползновения. Имея, наконец, в своем распоряжении силы воинские, тайное общество смогло бы в наступающий урочный час предъявить уже монарху свои неотвержимые требования об установлении первого закона, то есть конституции…

Видя всюду и всюду поставленных твердых членов общества, правительство царское не смогло бы больше противиться и принуждено оказалось бы выполнить все, что предначертано однажды было с высоты престола, все, что к благоденствию народа российского потребно. О друзья! Мирно, без крови, без ужасов, подобных безбожному Конвенту Парижскому, без Маратова террора любезное наше Отечество, имея во главе достойнейших, насладится тогда счастьем и миром!

Таков есть путь, тайный, мудрый, проникающий всюду и всюду являющий свою тайную мощь…

Оратор закончил и платком утирал увлажненный потом лоб.

— Сколько же времени потребуется для таких преобразований? — привстав на диване, спросил взволнованный Пушкин.

— Просвещенные умы указывают нам двадцать лет, а то и больше!

Пушкин сел, молчал. Вот, значит, что задумали генерал Орлов и его братия! И Якушкин тут же… Молчит только да глазами блестит.

«А вот сотни, тысячи восставших одесских, кишиневских, аккерманских греков мужественно борются на наших глазах с 25 миллионами турок. И победят!

А если народ не захочет выжидать двадцать лет? А? Что тогда?»— думал Пушкин.

— Господа Дворяне! Ежели призовут вас братья в такое общество для достижения благоденствия России, как вы ответите на такой призыв? Пойдете ли вы на зов братьев ваших? — звучным, голосом наконец поставил вопрос Орлов, и торжественно смолк.

Молчание.

Генерал Раевский смотрел на Орлова, прищуря глаза… Старый прославленный воин прервал наконец молчание.

— Я согласен с вами, генерал, — заявил он. — Действовать надлежит неуклонно… Промедление в решении здесь смерти безвозвратной подобно. Действуя так, мы должны тайно составить, так сказать, ревизскую сказку — сколько нас, дворян, в нашем распоряжении? Нужно все крепко обдумать. Составить планы. Выяснить, какой же силой мы располагаем? Я считаю — дело правильное, — заключил герой Бородина. — И ежели такое общество готово образоваться, я готов!

Присутствующие поднимались со своих мест, черные тени задвигались по стенам. Якушкин такого эффекта никак не ожидал. Он-то предполагал, что собравшиеся выслушают, переругаются, осудят такую затею, отвергнут ее как немыслимую, как невозможную! А тут на призыв бросается старый прославленный солдат, безукоризненный человек, всем известный своей прямотой и честью…

Генерал Орлов взглянул на Якушкина. Тот вышел из тени вперед.

— Генерал, — говорил Якушкин Раевскому, стараясь улыбаться. — Вы же шутите!.. Признайтесь, признайтесь, по правде, если бы действительно существовало такое тайное общество, вы бы в него не вступили?

— Не понимаю вас! Вошел бы в него без колебаний!

— И вы руку можете мне дать в этом? — выговорил Якушкин.

Генерал Раевский, твердо шагнув вперед, протянул ему руку.

Якушкин отступил назад и натужно захохотал: — Ха-ха-ха! Неужели же вы, господа, не видите, что все это — наша шутка? Разумеется, никакого такого тайного общества нет… Не существует… Да и не может существовать…

Все смеялись, хоть и смущенно, однако с облегчением. Александр Раевский, сидя в углу дивана, язвительно улыбался, Александр Львович безмятежно спал.

Генерал Раевский медленно опустил руку и поднял голову.

— Извините! Я погорячился. Мы, народ, знаете, военный, прямой, шуток мы не понимаем, — сурово говорил он». — Закрываю собрание… Довольно шуток! Пора отдохнуть. Утром нам в дорогу…

Все медленно расходились из диванной, не понимая, что же произошло.

А Пушкин подошел вплотную к Якушкину и говорил тепло, искренне, взволнованно:

— Знаете ли, Якушкин, как я несчастен сейчас… Очень, очень! Такими вещами не шутят, Якушкин… Это очень злая шутка, Якушкин. Недостойная! Недопустимая! Как вы можете так шутить, Якушкин? Разве, когда я писал «Ноэль», я шутил? Когда я писал «Деревню», я тоже шутил? Шутить? Чем? Кем? Своей страной?

Якушкин пишет в своих «Записках», что Пушкин был очень взволнован. Лицо его покраснело, слезы блистали у него на глазах. Он был в эту минуту точно прекрасен. — Я очень несчастен! — повторял Пушкин. — Очень!