Габриэль Городецкий - Роковой самообман Страница 31

Два фактора определяли теперь курс военной стратегии. Первый — неудача итальянцев на Балканах, приблизившая опасность того, что англичанам удастся разместить свои базы в районе Салоник. Операции против англичан в Средиземноморье, к которым, вынуждал Гитлера провал итальянцев, ныне связывались с кампанией против Советского Союза. Издавая «Директиву Марита» о войне с Грецией, Гитлер сознавал политическую подоплеку военных приготовлений. Потому эти приготовления нуждались в «тщательном руководстве», требовавшем его личного внимания.

Тем не менее самым важным фактором оставалось нежелание русских признать германское владычество в Румынии, как показывала твердость их позиции по дельте Дуная. В разгар свары из-за Болгарии Дунайская конференция возобновила свои заседания{451}. Русские стояли на своем, и рано утром 17 декабря Берлин получил сообщение о создавшемся тупике. Русские представили письменное заявление, в котором резко отвергали совместное германо-итальянское посредничество, затем декларировали свои намерения установить совместно с румынами эксклюзивный контроль над устьем Дуная, чтобы можно было эффективно контролировать выход в Черное море. В Берлине это известие восприняли «с изумлением». Позиции были «непримиримы», и переговоры «на данный момент исчерпали себя». Гитлер немедленно добился объявления перерыва в работе конференции{452}. Внимательные наблюдатели точно подметили, что срыв переговоров обозначал «первое столкновение жизненных интересов СССР и Германии и потому приобретал первостепенную важность»{453}. Сходная тенденция обнаружилась в Финляндии, где вмешательство Советов в финские выборы показало их решимость сохранять прямой и строгий контроль над этой страной{454}.

Неслучайно поэтому решение о проведении в жизнь Директивы № 21 «Операция "Барбаросса"» стало известно на следующее утро после срыва переговоров. Директива предписывала вермахту «быть готовым разгромить Советскую Россию в ходе быстрой кампании даже до завершения войны с Англией». Особый политический, дипломатический и военный контекст, в котором принималось это решение, порождает серьезные сомнения в его идеологической обусловленности. Хотя экономические выгоды принимались в расчет, операция явно не преследовала целей завоевания Lebensraum{455}, так как тыл уже был создан на Балканах и остальных оккупированных территориях Европы. Ставилась задача «установить заслон против Азиатской России по генеральной линии Волга — Архангельск» и тем самым снять потенциальную русскую угрозу, но в особенности — позволить завершить кампанию в Европе, иными словами, обеспечить исключительное господство Германии в Европе{456}.

Немедленно началось развертывание «Мариты» и затем «Барбароссы». Основной костяк сил в Румынии тотчас же получил подкрепление, а для Южной Румынии была создана большая тактическая группа под командованием фельдмаршала Листа. Ей поставили задачу «продвинуться через дружественную Болгарию, при необходимости не затрагивая югославскую или турецкую территорию, к побережью Эгейского моря… уничтожая англичан в этом районе». К концу января в данной местности должны были быть размещены около 7–8 дивизий и созданы предмостные плацдармы на Дунае. Чтобы успокоить подозрения Советов, им в конце концов сообщили бы, что Германия «не может позволить Англии закрепиться на Балканах»{457}.

Превентивная война?

Иногда высказывают предположение, будто советская мобилизация в марте 1941 г. вызвала к жизни операцию «Барбаросса». Мы рассмотрели сложную ситуацию, в которой принимались решения. Следует помнить, что разработка «Барбароссы» с самого начала являлась наступательной инициативой вермахта, совершенно не учитывавшего размеры поставленной задачи и самонадеянно недооценивавшего способности противника. В сравнении с прежними кампаниями, успокаивал Гитлер Кейтеля, война с Советским Союзом будет «детской игрой в песочнице»{458}. В результате Гитлер и германские военные а priori исключали возможность упреждающего удара со стороны Советского Союза. Генерал-майор Эрих Маркс, которому поручили составить первоначальную версию плана, даже жаловался, что Красная Армия «вряд ли будет столь любезна, чтобы атаковать» немцев{459}. Впервые Гитлер представил эту войну как превентивную меру в своем заявлении Сталину в момент начала войны, а также в обращении к армии в тот же день. Он повторил подобную оценку в октябре 1941 г., бросая призыв собирать зимние вещи для солдат на Русском фронте и оправдываясь, будто в мае «ситуация сложилась столь угрожающая, что нельзя было больше сомневаться в намерении России напасть на нас при первой возможности»{460}. Этот аргумент конечно возымел значительное действие на тех в ближайшем политическом окружении Гитлера, кто не был знаком с планами военных. Так, например, Рудольф Гесс писал матери из плена осенью 1941 г.: «Немногие избранные призваны принимать решения на века, но, возможно, лишь один-единственный действительно сделал это. Я имею в виду фюрера, решившего предупредить нападение большевиков. Все значение его решения полностью раскроется лишь в будущие времена»{461}. Отчаянно пытаясь скрыть трудности, встретившиеся при проведении блицкрига в России, Гитлер вновь повторил в мае 1942 г., что, если бы он «слушал плохо информированных генералов и ждал, пока русские, в соответствии со своими планами, опередят нас, вряд ли был бы шанс остановить их танки на благоустроенных дорогах Центральной Европы»{462}.

Представление данной войны как превентивной было, естественно, взято на вооружение некоторыми германскими генералами на Нюрнбергском процессе. В благоприятной атмосфере разворачивающейся холодной войны они старались оправдать свой энтузиазм при подготовке операции «Барбаросса», заявляя, что поддерживали решение Гитлера развязать упреждающую войну с целью остановить советскую экспансию{463}. Однако архивные материалы ясно удостоверяют тот факт, что германская разведка никогда не работала в этом направлении. Даже Паулюс, который рад был бы привести такого рода свидетельства в Нюрнберге, неохотно признал: «Мы не замечали никаких приготовлений Советского Союза к нападению». В мемуарах Гудериана выносится такой же вердикт. И фельдмаршал Манштейн подтверждал, что диспозиция советских войск не показывала намерения нанести удар{464}. Даже в сентябре 1940 г., когда разработка планов наступления шла полным ходом, генерал-лейтенант Кестринг сообщал генералу Гальдеру, что Красная Армия разрушена чистками и потребуется по меньшей мере три года, чтобы она достигла довоенного уровня{465}. От германской разведки не укрылась тайная мобилизация, за которой она пристально следила. По расчетам разведчиков, русские должны были «сосредоточить силы в укрепрайонах», откуда в лучшем случае могли производить отдельные ограниченные контратаки{466}. Эту оценку намеренно исказили пропагандисты вермахта, «чтобы создать впечатление… будто русские сосредоточивают силы и "готовы к прыжку" и атака со стороны Германии становится военным императивом»{467}.

Идея превентивной войны как позитивный элемент военной доктрины глубоко укоренилась именно в германской, а не советской военной традиции. Фридрих Великий затронул этот предмет в своем «Анти-Макиавелли»{468}. Старец Мольтке развивал идею превентивной войны в 1886 г., защищая план быстрой кампании, чтобы опередить русских в Польше. Граф фон Шлиффен опирался на опыт своих предшественников в деле оправдания превентивной войны и придания ей законного статуса, когда утверждал: «Мы находимся в том же положении, как и Фридрих Великий во время Семилетней войны. Во всей Западной России войска ликвидированы. Россия потеряла способность действовать на годы. Теперь мы могли бы свести счеты с самым злобным и опасным нашим врагом — Францией, и мы завоевали себе полную свободу действий для этого». Как только до германского Генерального штаба дошло, что война на два фронта неизбежна, там поняли, что только такими методами можно добиться быстрого поражения одного из противников и уничтожить потенциальную угрозу на этом фронте. Подобное наследие сыграло важную роль при планировании «Барбароссы». Для советской военной доктрины «превентивная война» — совершенно чуждый элемент. Понятие «упреждающий удар», имевшее совсем другой смысл, содержалось как один из маневров в теории «глубинных операций», но было лишено каких-либо экспансионистских черт per se{469}.