Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 1 Страница 32

Не понимаю, Асенька, почему Вы после моих ноябрьских писем ничего не получали. Пишу Вам постоянно и регулярно. Но я сама ничего от Вас не получала около трёх месяцев и очень-очень беспокоилась. Теперь опять получаю письма с верстными1 стихами и стихами к Блоку и Ахматовой. Не знаю, дошла ли до Вас карточка Константина и Серёжи. Наверное, нет, Вы о ней ничего не пишете.

Вы просите послать Вам телеграмму, но это такая сложная история в нашем захолустье, что, по-моему, письма скорее доходят. Думаю, что за это время Вы получили уже несколько от меня. В одной из открыток Вы спрашиваете меня о моих юных увлечениях и об отношении мамы к ним.

В предыдущем письме кратко ответила, что увлечений было мало, платонические и какие-то бедные. Мама к ним относилась плохо.

А бывали и забавные случаи.

Когда мы приехали с мамой и девятимесячным Муром в город2,

Марина ПОЗНЗКОМИ- Л/ Цветаева с Алей и Муром. Фавьер, 1935 лась с сыном одного

своего, вернее, какого-то общего знакомого, пожилого. Сыну его, Жене, было года 24, он был высокий и светлый, новоиспечённый горный инженер, умница, человек тонкой души и холодного сердца. Жена его, тоже умница и даже красавица, была юристом. У Марины с Женей была короткая лирическая дружба, он сильно ею увлёкся, а потом они как-то разошлись, он уезжал надолго, и потом встречались очень редко, случайно и холодно. Женю я, тогда девчонка, видела в то время всего раз или два, и в памяти остались только общие его черты. И вот прошли годы, мне уже лет 20—21. Марина летом едет на юг с сыном, в полудикое местечко Фавьер, на море, Серёжа - в командировку. Я еду с Серёжей, с которым провожу месяц, а оттуда с попутным автомобилем еду к Марине. Приезжаю под проливным, редким в этой местности, как в Сахаре, дождём. Марина встречает меня необычайно холодно, помещает меня в курятнике с видом, правда, на клумбу с цикадами и с места в карьер предупреждает, что, мол, знаю, зачем ты приехала, берегись! Я в недоумении и в курятнике. Из курятника выхожу на следующий день, а из недоумения - нет. На повороте встречаю Женю, того самого, но не узнаю. Он подходит: «Вы - Аля?» -«Я». - «Я должен с вами поговорить». Идём. Жара, цикады, море. «Аля, я вас совсем не знаю. Помню, видел когда-то давно, девочкой с косичками! Но ведь с тех пор мы никогда не встречались? Правда?» - «Правда». - «Ну вот, я не знаю... не пойму, в чём дело. Вчера, после вашего приезда, М.И. вызвала меня к себе, сказала мне, что знает всё о наших с вами отношениях, потребовала, чтобы они прекратились, — в чём дело?» — «Не знаю и не понимаю сама». Женя приехал в Фавьер, не зная, что там Марина, я — зная, но от этого не легче. Марина нас грызёт, каждого в отдельности. И волей-неволей спасаемся от её гнева вместе, то в горы, а то и в море. Дружим, лирически и платонически, говорим много, а о чём, сейчас уже и не помню, ибо опять прошли годы и от этой дружбы тоже в памяти одни общие черты. Он уже давно разошёлся с женой, есть невеста, о которой он говорит слишком охотно, чтобы это было с горячим сердцем, - потом он уезжает, сперва в столицу, потом в бесконечные командировки, пишет мне часто, коротко и умно. Но летние дружбы -вещь непрочная, впоследствии мы легко теряем друг друга из виду, когда непонятный гнев богини перестаёт тяготеть над нами3. Разгадка? Я её нашла не сразу. Как все девчонки, я вела дневник, как все матери, она его тайком читала. И там и была фраза о том, что мать меня не любит, дома — невыносимо тяжело, — что же делать? Не топиться же, в самом деле, и не выходить же замуж за Женю, сказавшего мне однажды: «Ты милая и тихая - выходи за меня замуж». Это был совсем не тот Женя! Марина его совсем не знала! И фраза его, полушутливая, была случайной и случайно попала в несчастный дневник. Асенька, пока кончаю. Буду писать ещё. Уже теперь скоро мы встретимся, и всё будет хорошо. Ждите терпеливо и спокойно, всё равно доживём.

М. Цветаева на фоне скалы Фавьер, 1935

Целую и люблю. Ваша Аля 46

Быть писателем, таким, как Вы...» - «Будьте большим, большим, чем есть. А что касается писания, никто Вам этого не скажет, даже я, именно я» (фр.)]. Таковы были первые разговоры. И ,“Marina”, без разрешения - но и без наглости - под наплывом душевной тревоги - к большой птице - под крыло. Было еще и: “Comment ferai-je sans Vous?” Я, молча: “Comme tous”) [«Как я буду без Вас?» -«Как все» (фр.)]. Вот и вышло - comme tous» (VII, 488-489).

В комментируемом письме А. Эфрон и в письме М. Цветаевой к А.Э, Берг речь идет об одном и том же эпизоде июля-августа 1935 г. и весьма вероятно об одном и том же лице, но фамилию «горного инженера» по имени Евгений М. Цветаева не называла ни в письмах, ни в записных книжках. Никто из мемуаристов также ее не упоминает. Я прочитала публикуемое письмо Е.И. Лубянни-ковой, обладающей обширными сведениями об окружении М. Цветаевой в эмиграции. Она назвала несколько Евгениев - сыновей знакомых поэта по Праге и Парижу. Не составило труда обнаружить по каталогам крупных российских библиотек, что один из них, Евгений Сталинский, - автор многократно переиздававшегося в Париже (1936, 1937, 1938, 1939, 1940) руководства по минералогии -книги «Mines» («Шахты» или «Рудники»), Его отец, Евсей Александрович Сталинский (1880-1952), - один из соредакторов журнала «Воля России». Судя попись-мам М. Цветаевой, именно в последние годы жизни в Праге и первый год в Париже (конец 1924-1926) она особенно часто общалась с ним. В ответ на мой телефонный звонок в Париж подруга А.С., Наталья Борисовна Соллогуб, жившая также летом 1935-го в Фавьере, рассказала мне, что Сталинский был последней влюбленностью Али во Франции. Е.И. Лубянниковой удалось выяснить год рождения Евгения Сталинского - 1905 й - и год окончания Ёсо1е de Mines -1928-й.

А.И. Цветаевой

28 мая 1946

Дорогая моя Асенька, только что получила два письма со стихами А.И.46, ещё не прочла, не хочу себе этим гоном портить их - и то, что пишу сейчас, — это ещё не ответ, а просто хочу воспользоваться случаем отправить письмо. Не сердитесь, если оно будет «пустее» остальных, трудно сосредоточиться под этот аккомпанемент. Мне вообще очень трудно писать Вам - нужно сказать так много, и не просто «много», а ещё хорошо и правильно сказать, а время так ограничено, и так ограничены возможности. От Вас время от времени приходят очень случайные вести, например, на днях получила письмо за № III, но ни первое, ни второе ещё до меня не дошли. По третьему с трудом восстановила, что речь идёт, видимо, о какой-то Марининой прозе, дошедшей до Вас, видимо, о детстве, ибо Вы защищаете в своём письме маленькую Асю, опять-таки, «видимо», изображенную в этом рассказе не такой, какой она была, или односторонне «такой».

Видите ли, чем больше и глубже я думаю о Марине, тем больше и глубже вспоминаю когда-то в детстве прочитанный и с тех пор больше не попадавшийся в руки тургеневский рассказ, то ли из «Стихотворений в прозе», то ли из «Записок охотника». Речь идёт о дереве — кажется, липе, пустившей в одну прекрасную весну множество новых побегов у подножья своего старого ствола. Решив, что эти побеги истощают старое дерево, писатель приказал срубить их. А на следующую весну липа высохла. Умерла. И тогда только он понял, что дерево, чувствуя близкую смерть, дало те новые побеги. Дерево не хотело умирать2. Так-то, по-моему, и с Марининой прозой.

Я неоднократно писала Вам, что необычайно для неё показательным было чувство смерти — с самых детских стихов и до самого её конца. Она всегда знала, что придёт смерть - к каждому и к каждой, что всё проходит, что всё бренно и тленно, и потому-то, обладая в равной степени чувством жизни, она творила под лозунгом «солнце, остановись!».

Она знала, что никто не напишет о ней так, как напишет она сама. Она знала, что не родится человек, который воскресит её, когда пробьёт её час. И, как та липа, она пускала побеги вокруг своего ствола, из своих корней. Она писала о себе. Она оставляла нам себя во всём своём сиянии, во всём своём великолепии, такую, какой она осталась бы на всю свою жизнь, если б жизнь её была жизнью. Это было, конечно, подсознательным явлением в её творчестве — и отсюда опять-таки подсознательное «умаление» всех остальных действующих лиц её воспоминаний. Всех? нет! если речь шла о «герое», равном ей по силе творческой, она могла стушеваться перед ним — стушеваться, оставаясь всё же сама собою, - как Бет<тина> Арним3 перед Гёте или Бетховеном.

Родная моя, не нужно «обижаться» за маленькую Асю, бывшую в детстве не только плаксой и ябедой. Несправедливость, зачастую жестокость, почти всегда односторонность Марины-прозаика вызвана несправедливостью и жестокостью жизни тех времён по отношению к ней, желанием оставить нам себя пережившей смерть, себя настоящую, а не ту, о которой расскажут люди, которым не дано ни увидеть, ни понять её правильно. Она знала себе цену, и, чтобы донести себя до нас, она «умаляла» окружающих. И всё я вспоминаю липу и её ростки — эту силу жизни, желающей всё равно перебороть физическую смерть.