Барбара Такман - Августовские пушки Страница 32

В Париже они узнали, что германские войска заняли позиции всего лишь в нескольких сотнях метров от границы. Они еще ничего не знали о мобилизациях в Австрии и России. Еще теплились надежды на выход из кризиса путем переговоров. Вивиани «преследовала мысль, что война может вспыхнуть из-за выстрелов в лесной роще, из-за стычки двух патрулей, из-за угрожающего жеста... мрачного взгляда, грубого слова!»

Пока оставался хоть малейший шанс на решение кризиса без войны, кабинет согласился на десятикилометровый отвод войск. Приказ, переданный по телеграфу командующим корпусам, предназначался, как им сказали, «для того, чтобы добиться сотрудничества наших английских соседей». В Англию была направлена телеграмма, информирующая об этом решении, и одновременно с ней начат отвод войск. Этот акт, предпринятый непосредственно накануне вторжения, был рассчитанным военным риском, намеренно предпринятым ради политического эффекта. Это был шанс, к которому, по словам Вивиани, «никто в истории до этого не прибегал» и мог бы добавить как Сирано: «О, и какой жест!»

Отвод войск был для французского главнокомандующего горьким жестом потому, что он был воспитан на наступательной доктрине — наступление, и ничего другого, кроме наступления. Он мог бы оказаться для генерала Жоффра таким же потрясением, как и первое военное испытание для Мольтке, но сердце французского командующего выдержало.

С момента возвращения премьера и президента Жоффр постоянно требовал от правительства отдать приказ о мобилизации или, по крайней мере, провести предварительные мероприятия, отменить отпуска, которые были предоставлены многим солдатам на время жатвы, и провести переброску войск прикрытия к границам. Он подкреплял свои требования донесениями разведки, указывавших на то, что Г ермания уже предприняла ряд предварительных шагов в ожидании мобилизации. Он использовал все свое влияние, чтобы убедить членов нового кабинета — предыдущий, девятый за последние пять лет, просуществовал не более трех дней. Нынешнее правительство отличалось тем, что в него не вошли наиболее способные политические деятели Франции. Бриан, Клемансо, Кайо — все бывшие премьеры находились в оппозиции. Вивиани, по собственному признанию, испытывал чувство «страшного нервного напряжения», которое, по свидетельству Мессими, занимавшего пост военного министра, «в августовские дни превратилось в постоянное состояние». Морской министр Гутье, бывший врач, сунутый на этот пост после того, как его предшественник позорно оскандалился, был настолько потрясен событиями, что даже «забыл» отдать приказ военным кораблям войти в пролив Ла-Манш. Его пришлось тоже срочно заменить, назначив на этот пост министра общественного образования.

И только президент облагал умом, опытом, стремлением к достижению цели, но не конституционными полномочиями. Пуанкаре был юристом, экономистом, членом Французской академии; занимал пост министра финансов, был премьером и министром иностранных дел, в 1912 году и после выборов в январе 1913 года стал президентом страны.

Характер порождает власть, особенно во времена кризиса, и неискушенный кабинет охотно положился на способности и твердую волю человека, который конституционно был нулем. Родом из Лотарингии, Пуанкаре десятилетним мальчиком видел, как по улицам его родного города Бар-ле-Дюк маршировали солдаты в остроконечных немецких касках. Немцы приписывали ему самые воинственные намерения, это объяснялось частично тем, что, находясь на посту премьера во время Агадирского кризиса, Пуанкаре проявил твердость, а возможно еще и тем, что он использовал все свое влияние, чтобы протолкнуть в 1913 году закон о трехлетней военной службе, несмотря на сопротивление социалистов, находившихся в оппозиции. Все это вместе с его хладнокровием, сдержанностью, целеустремленностью не способствовало, однако, росту его популярности в стране. Результаты выборов были не в пользу правительства, закон о трехлетней военной службе чуть было не провалился, среди рабочих и крестьян росло недовольство. Июль, жаркий и сырой, изобиловал бурями и летними грозами. Шел суд над мадам Кайо, застрелившей редактора газеты «Фигаро». Каждый день судебного процесса вскрывал новые и неприятные упущения в системе финансов, прессе, судах и правительстве.

Но настал день, когда французы, пробудившись утром, увидели, что сообщения о мадам Кайо перекочевали на вторую страницу, и вдруг осознали страшную, неожиданную правду о том, что Франции угрожает война. И страну, отличавшуюся бурными политическими страстями и скандалами, охватило единое чувство. Возвратившихся из России Пуанкаре и Вивиани на улицах встретил один возглас, повторявшийся до бесконечности «Вив ля Франс»!» — «Да здравствует Франция!»

Жоффр заявил правительству, что если он не получит приказа сформировать и отправить к границе войска прикрытия в составе пяти армейских корпусов, то немцы «войдут во Францию без единого выстрела». Он принял предложение о десятикилометровом отводе войск, уже занявших позиции, не из раболепства перед гражданской властью — раболепства у него было не более, чем у Юлия Цезаря, — а скорее из желания наиболее убедительно доказать необходимость в войсках прикрытия. Правительство, не желавшее принимать никаких мер, пока шел молниеносный обмен дипломатическими предложениями по телеграфу, надеясь все-таки на достижение соглашения, разрешило ему приступить к выполнению «сокращенного варианта», то есть без призыва резервистов.

На следующий день 31 июля в 4.30 друг Мессими в Амстердаме, принадлежавший к финансовым кругам, сообщил по телефону о том, что в Германии введено «угрожающее положение», что часом позже было официально подтверждено сообщением из Берлина. Это было не чем иным, как «скрытой формой мобилизации», заявил своему кабинету разгневанный Мессими. Его друг в Амстердаме сообщил, что война неизбежна и что Германия к ней уже готова, начиная «с кайзера и кончая последним фрицем». Обстановка, вызванная этой новостью, усугубилась телеграммой от Поля Камбона, французского посла в Лондоне, в которой он сообщал, что Англия проявляет «сдержанность». Камбон посвятил каждый день своего шестнадцатилетнего пребывания в Лондоне достижению единственной цели — добиться поддержки Англии в нужное время, но сейчас он вынужден был телеграфировать, что английское правительство, как кажется, ожидает какого-то нового хода событий. Этот конфликт пока еще не «затрагивал интересов Англии».

Жоффр прибыл с новым докладом о передвижениях германских войск, чтобы настоять на отдаче приказа о мобилизации. Ему разрешили разослать свой приказ о «войсках прикрытия», но не более, так как только что поступили сведения об обращении русского царя к кайзеру. Кабинет продолжал заседать, а Мессими в это время сгорал от нетерпения, негодуя по поводу процедуры, обязывавшей каждого министра выступать по очереди.

В 7 часов вечера того же дня барон фон Шен прибыл в министерство иностранных дел, в одиннадцатый раз за последние семь дней, и представил ноту, в которой Германия требовала разъяснений по поводу дальнейшего курса французской политики. Он сказал, что приедет за ответом на следующий день в 13 часов. А кабинет все заседал, обсуждая финансовые мероприятия, созыв парламента и указ о введении осадного положения. Париж нетерпеливо и тревожно ждал его решения. Какой-то помешавшийся выстрелом из пистолета через окно кафе убил Жана Жореса. Признанный деятель международного социализма, неутомимый борец против трехлетнего плана военной службы, он был в глазах сверхпатриотов символом пацифизма.

В 9 часов бледный адъютант сообщил кабинету ошеломляющую новость: Жорес убит! Это событие, грозившее серьезными беспорядками, привело министров в замешательство. Уличные баррикады, стычки, даже мятеж — вот перспектива накануне войны. Министры снова начали спорить о выполнении плана «Карне Б» — автоматического ареста в день мобилизации известных агитаторов, анархистов, пацифистов и подозреваемых шпионов. Префект полиции и бывший премьер Клемансо советовали министру внутренних дел Мальви немедленно приступить к выполнению плана. Вивиани и его сторонники, надеясь сохранить единство нации, выступали против. Они твердо стояли на своем. Было арестовано несколько иностранцев, подозреваемых в шпионаже, но ни одного француза. На случай беспорядков войска в ту ночь находились в состоянии полной боевой готовности. Но ничего не произошло, и на следующее утро преобладало лишь настроение глубокого горя и тихого спокойствия, а из 2501 человека, числившегося в списке неблагонадежных, 80 процентов подали заявление о добровольном зачислении на военную службу.

В 2 часа ночи президента Пуанкаре разбудил неугомонный русский посол Извольский, бывший министр иностранных дел, отличавшийся необычайной активностью. Крайне удрученный и возбужденный, он хотел знать: «Что намеревается предпринять Франция?» Извольский не сомневался в позиции Пуанкаре, однако его, как и многих других русских государственных деятелей, преследовали опасения, что в решающую минуту французский парламент, которому никогда не сообщали условий военного договора с Россией, может отказаться ратифицировать его. Эти условия подчеркивали, что, «если Россия подвергнется нападению со стороны Германии или Австрии при поддержке Германии, Франция использует все имеющиеся у нее силы для выступления против Германии». Как только Германия или Австрия объявят мобилизацию, «Франция и Россия, считая, что предварительного заключения соглашения по этому вопросу не требуется, немедленно и одновременно мобилизуют все свои вооруженные силы и перебрасывают их как можно ближе к границам... Эти силы должны со всей возможной скоростью развернуть полные боевые действия с тем, чтобы Германии пришлось сражаться сразу на западе и на востоке».