Елизавета I - Кэролли Эриксон Страница 32

В этот критический момент и обнаружилась внутренняя слабость регента и его окружения. Местные военные гарнизоны, которым было вменено в обязанность восстановить порядок, оказались слишком малочисленны для выполнения такой задачи; поразительно, но Эдуарду Сеймуру пришлось прибегнуть к услугам наемников из-за рубежа, чтобы выступить против шотландцев и тем самым предотвратить объединенное широкомасштабное восстание. Явно растерявшийся Сомерсет предоставил заниматься организацией сопротивления военным людям из состава Совета. Во главе отряда хорошо обученных итальянских наемников лорд Рассел подавил волнения на западе, а Дадли, чьих людей поддерживали внушавшие ужас германские ландскнехты, жестоко расправился с бунтовщиками у Маусхолд-Хита, оставив на поле сражения более трех тысяч трупов. Когда волнения достигли критической точки, на охрану королевского дворца пришлось призвать отряд германской конной гвардии, причем кредитоспособность двора вызывала такие сомнения, что наемники потребовали расплатиться с ними вперед.

В результате всех этих событий к военачальникам перешла и реальная гражданская власть. Сеймур доказал свое бессилие. В октябре он был заключен в Тауэр, а когда в декабре следующего года Елизавета триумфально вернулась ко двору, в Совете уже заправлял «верный и неустрашимый сын церкви» Дадли, а сам институт регентства был упразднен.

Отныне расстановке сил предстояло измениться. Уже не Сеймур, а Дадли будет править страной от имени двенадцатилетнего короля, а Елизавета начнет завоевывать все большее и большее влияние как любимая сестра Эдуарда. Оставив позади тревоги и волнения последних двух лет, Елизавета постепенно вновь обретала душевное равновесие и готовилась к роли, которую давно уже собиралась сыграть. «Славная кроткая сестричка» — так отзывался о ней Эдуард, и теперь Елизавета во всем будет воплощать покой и степенность, а жизнь ее сделается примером умеренности и ровного поведения. Но уроки недавнего прошлого не остались втуне; отныне каждый ход на шахматной доске придворной политики Елизавета будет делать с умом, а за ее безмятежным видом будет скрываться хитрый и трезвомыслящий государственный деятель.

Глава 9

Мой взор серебрится,

Мой голос струится.

Из всех ни одна

Со мной не сравнится.

Король-мальчик Эдуард особой крепостью и физическим здоровьем отнюдь не отличался. Дадли всячески приучал его к конной выездке, борьбе и бегу — до чего никогда не допускал юного повелителя Эдуард Сеймур, — но в седле его так трясло, что казалось, будто он вот-вот развалится на части, а написанная на детском лице решимость придавала его облику совсем беззащитный вид. В ноябре 1550 года Эдуард сильно болел, и, хотя недуг всячески скрывали, один иностранный дипломат вскоре прознал, что король был при смерти и у врачей уже не оставалось никакой надежды на выздоровление.

Если Эдуард умрет, не достигнув брачного возраста и не оставив наследника, то, казалось, сменить его на троне должна была — при всем своем неприятии новых церковных веяний — старшая сестра. Однако Мария тоже прихварывала с ранних отроческих лет. Время от времени она впадала в глубокую меланхолию и неподвижность, более напоминающую кому, от щек отливала кровь, черты лица заострялись, и вид у молодой женщины становился совершенно старушечий. Хронический недуг поражал Марию всякий год, усиливаясь «в пору листопада», а иногда и чаще. На ее долгожительство тоже рассчитывать не приходилось. «Состояние у меня ужасное», — писала она членам Совета в начале 1551 года.

Следующей на очереди, бесспорно, стояла «светоносная сиятельная принцесса, Ее Высочество миледи Елизавета» — так ее пышно именовали при дворе; простолюдины тоже называли ее принцессой, вполне отдавая себе отчет в том, что стоит за этим титулом.

Но сколько бы ни предстояло прожить Эдуарду и обеим его сестрам, их грядущую судьбу затмила мрачная угроза черной смерти. Летом 1551 года разразилась очередная, на этот раз чудовищная эпидемия; поначалу каждый день умирало несколько человек, потом десятки, затем сотни. Уже четверть века прошло с тех пор, как в последний раз чума погнала лондонцев из города в отчаянной надежде найти защиту от заразы у самой природы. Это было в 1528 году, запомнившемся страшной жатвой, которую собрала тогда смерть. Теперь все повторялось. Словно настигнутые карающей дланью разгневанного Бога, напуганные мужчины и женщины стенали, шатались, падали на ходу. С трясущимися головами, охваченные лихорадкой, истекая потом, они хотели только одного — уснуть, но уснуть боялись, потому что сон — это забвение и смерть буквально в несколько часов.

Старики, выжившие тогда, много лет назад, говорили, что нынешняя эпидемия еще страшнее, «еще безумнее», и со всей возможной поспешностью покидали город. Король держался до последнего, но когда смертность в Лондоне достигла ста двадцати человек в день, бежал и он. «Еще один из моих придворных, еще один грум заболели и умерли, — бесстрастно записывал он в дневнике. — В сопровождении всего нескольких человек я отправился в Хэмптон-Корт».

Долгое лето все никак не заканчивалось. То было лето гудящих колоколов и закрытых ставнями окон, лето скрипящих по пустынным улицам фургонов и телег, в которые были свалены трупы. Но даже и оказавшись перед лицом смерти, практичные англичане не забывали ворчать на купцов, «внезапно взвинтивших цены на все товары выше всех мыслимых пределов», протестовать против уплаты десятины, выражать свое недовольство инфляцией, а главным образом клеймить членов Совета, в особенности Дадли, за взяточничество и дурное ведение дел в государстве. Для устрашения подданных Совет посылал в графства целые отряды кавалерии, но ропот продолжался. А король, хоть от чумы и спасся, слабел на глазах. На протяжении последних лета и осени он сделался «очень худ и слаб», что заставило Дадли и других особенно серьезно задуматься о линии престолонаследования и соответственно о сравнительных достоинствах и недостатках сестер короля.

Тем временем Елизавета погрузилась в ведение своего большого хозяйства в Хэтфилде. Оно теперь полностью принадлежало ей. Дадли, получивший дом от короля, передал его Елизавете, не забыв закрепить за ней обширные земли — те самые, которыми так интересовался Томас Сеймур. Должно быть, Елизавете было радостно осознавать, что замок со всеми его гигантскими парками, с «вековыми деревьями», со всеми садами и оранжереями, «со всем своим величием», замок, бывший ей домом на протяжении стольких уже лет, сделался теперь ее пожизненной собственностью — как островок спасения в океане мирских тревог.

Книга домашних записей, сохранившаяся от этих лет, мало что говорит о жизни хозяйки Хэтфилда. Самый вид ее свидетельствует о королевском достоинстве: на переплете — лепестки алых и белых роз, знак Тюдоров и Плантагенетов, с инициалом «Е» посредине, абзацы тоже открываются с буквицы в виде розы, на нижнем обрезе каждой страницы имя гофмейстера двора и затейливая подпись самой