(Исецкий) Соломон - Среди красных вождей том 1 Страница 33

Фракция была малочисленна — если не ошибаюсь, она состояла всего из семнадцати человек. Все это бы­ли, не исключая, по моему мнению, и самого Чхеидзе, люди незначительные. Не пользуясь по своей малочислен­ности никаким влиянием на ход парламентских дел и занятий, это левое крыло думской оппозиции могло иг­рать только одну роль, резко выражая чаяния и вообще идеи рабочего движения. Но фракция качественно была очень слаба и все ее выступления, по общему признанию, были очень жалки. И, не умея выпукло выявлять истинные задачи рабочего движения, как по отсутствию талантов, так и по своей слабой теоретической подготовке, фракция не только не могла оттенять ясно и определенно платформы своей партии, но часто впадала в глубокие противоречия с ее основоположениями. Поэтому она часто попадала в глубоко комичное положение и ее легко разбивали искушенные политическим опытом представители других думских фракций. И нередко их высмеивали…

Центральный комитет партии старался повлиять на свою думскую фракцию, давая ей нужные указания и note 174директивы по поводу необходимых выступлений, подготов­ляя для них не только материал, но даже и целые речи. Однако, при всей своей качественной незначительности, фракция все время игнорировала указания Центрального комитета, обнаруживая крайнее самолюбие и, основанную на невежестве, "самостоятельность"… Таким образом, в описываемое время в партийных кругах сперва на­чалось глухое, но постепенно все резче и резче прояв­ляемое негодование, которое отлилось в конце концов в движение дезавуировать фракцию. Сторонники лишения фракции мандата на партийном жаргоне именовались "от­зовистами". И в отдельных группах и кружках партии шли горячие споры на эту тему. Я лично стоял на почве "отзовизма".

Как то вечером, вскоре после приезда Ленина, мы заговорили с ним на эту тему. Ленин был убежденным противником "отзовизма". И между нами начался спор. По своему обыкновенно, Ленин спорил не просто горячо и резко, но вносил в свои реплики чисто лич­ные оскорбительные выпады.

— Отзовизм, господин мой хороший, — сказал он, — это не ошибка, а преступление… Все в России спит, все замерло в каком то обломовском сне. Столыпин все удушил. Реакция идет все глубже и глубже… И вот, цитируя слова М. К. Цебриковой, напомню вам, что "когда мутная волна реакции готова в своем стремлении поглотить и залить все живое, стоящее на передовых позициях должны во весь голос крикнуть: держись!"…

— Вот именно, — возразил я, — "крикнуть и кричать, не уставая: держись!" Но тут то и зарыта со­бака… Наши то передовые не умеют и не хотят кри­чать… Голоса их, — вспоминаю "Стену" Андреева, — note 175это голоса прокаженных. Они сипят и хрипят и, вместо мужественного крика и призыва, издают ряд каких то неясных шепотов и жалких бормотаний, над кото­рыми наши противники только смеются! И я считаю, что нам выгоднее в интересах нашего дела остаться в думе без фракции, чем иметь…

— Как?! По вашему лучше остаться в думе без наших представителей? — с возмущением прервал меня Ленин. — Так могут думать только политические кретины и идиоты мысли, вообще все скорбные главой…

Надо сказать, что, споря со мной, Ленин все время употреблял весьма резкие выражения по моему адресу. Я долго старался не обращать внимания на эти обычные его выпады и вести разговор только по существу, лишь внутренне морщась… Меня эти обычные для Ильича выходки (кто встречался с Лениным, конечно, знает его невыносимую манеру оппонировать) нисколько не ос­корбляли, но это, разумеется, раздражало и было просто как то неудобно вести серьезный разговор с человеком, перемешивавшим свои реплики с личными вы­падами, резкостями и пр. И вот, последние его грубости вывели меня несколько из себя. Но я внешне спокойно прервал его и сказал:

— Ну, Владимир Ильич, легче на поворотах… Ведь если и я применю вашу манеру оппонировать, так и я, следуя вашей системе, могу обложить вас всяки­ми ругательствами, благо русский язык очень богат ими…

Надо отдать ему справедливость, мой отпор подействовал на него. Он вскочил, стал хлопать ме­ня по плечам, хихикая и все время повторяя "дорогой мой" и уверяя меня, что, увлеченный спором, забылся note 176и что эти выражения ни в коей мере не должно принимать, как желание меня оскорбить… Но спор наш, как это обычно и бывает, не привел ни к каким результатам — мы друг друга не переубедили и, проспорив чуть не всю ночь, остались каждый при своем мнении. Но я предложил Ленину, который, как известно, был в то время редактором нашего фракционного органа "Пролетарий", открыть на страницах его дискуссию на эту тему, сказав, что я немедленно же напишу соответ­ствующую статью с изложением моего взгляда. Он скосил свои монгольские глаза в сторону и ответил, что он единолично не может дать согласия от имени журнала, так как "Пролетарий" ведется коллегией из пяти лиц, но что он лично будет поддерживать мою мысль об открытии дискуссии.

Вскоре он уехал. А дня через три я послал ему в Париж мою статью. Однако, время шло, а моя статья не появлялась в "Пролетарии".

Я несколько раз писал ему и Н. К. Крупской, спрашивая о судьбе моей статьи. И то он, то она отвечали мне, что не могут пока дать мне окончательного ответа, так как редак­ционная коллегия находится не в полном составе: кроме него и Н. К. Крупской, остальные трое членов коллегии находятся в отъезде… Словом, этот вопрос был взят, что называется, измором. И когда, поря­дочно спустя, Ленин по дороге в Англию (он направ­лялся туда для работы в британском музее над од­ной из своих книг) заехал ко мне в Брюссель, он на мой вопрос о судьбе моей статьи, сказал мне, что из пяти членов редакционной коллегии, только двое, он и Н. К. Крупская, высказались за помещение моей статьи и открытие дискуссии, остальные же трое категорически высказались против…

note 177Это то столкновение Ленин не мог никак забыть и, став диктатором, чисто по обывательски мстил мне…

XII

На другой день по приезде в Москву, сговорившись по телефону с Чичериным, я явился в условленный час в комиссариат иностранных дел. Здесь я впер­вые лично познакомился с Чичериным. С первых же слов он, правда, в очень вежливой форме выразил "удивление" по поводу того, что я не поспешил в первый же день приезда побывать у него, хотя почти весь день провел с Красиным.

— Ну, Георгий Васильевич, — ответил я на это замечание, доказывавшее, насколько наши сановники ще­петильны и мелочны, — ведь мы с Леонидом Борисовичем старые друзья, и естественно, что нам нужно бы­ло о многом переговорить после долгой разлуки.

— Конечно, конечно, — сказал он, — я понимаю, но все-таки… Я ждал вас с понятным нетерпением… Ведь ваши переживания были исключительны…

— Да, исключительны, — согласился я с ним, подчеркнув это слово. По-видимому, он понял мой намек и понял, что мне известно его отношение ко мне, и он поспешил переменить тему разговора.

— Я сейчас позову Литвинова и Карахана, чтобы они тоже присутствовали при вашем сообщении, — ска­зал он, соединяясь с ними по телефону.

Но прошло несколько минут, прежде чем эти два сановника явились. Ожидая их, Чичерин с чисто детским нетерпением несколько раз вызывал их по телефону, сердясь, волнуясь и торопя их…

note 178Но, наконец, они явились. Литвинов при виде ме­ня по старому революционному обычаю расцеловался со мной… поцелуем иуды…

И я подробно, в течение нескольких часов, должен был рассказывать им все то, что уже известно читателю из предыдущих глав. Чичерин, должен от­дать ему эту справедливость, слушал с нескрываемым интересом, часто прерывая меня дополнительными вопро­сами, и в некоторых местах моего рассказа, где мои шаги казались ему особенно удачными, он, как бы ища сочувствия, посматривал на обоих своих помощников. Но лица их, особенно же лицо Литвинова, были холодны, точно истуканьи, и не выражали никакого ин­тереса к тому, что я им рассказывал.

Когда же я в своем повествовании дошел до описания, как я посылал Чичерину, одну за другой, несколько радиотелеграмм, Чичерин густо покраснел и, вдруг обратившись к Литвинову, сказал:

— Ведь я вам поручал, Максим Максимович, отвечать на запросы товарища Соломона, дав вам все указания… Неужели вы оставили без ответа эти столь важные телеграммы?.. И в такой момент!?..

Литвинов смутился. Стал уверять, что он отвечал на все мои телеграммы. Чувствовалась ложь в его словах, ложь виднелась и в его маленьких, заплывших жиром глазах, которые он отводил в сто­рону… Ложью звучали и его предположения, что его ответы за сутолокой германской революции могли не дой­ти по назначению… То же повторилось и при описании нашего ареста, когда комиссариат ин. дел отвечал глубоким молчанием на телеграфные уведомления германского мин. ин. дел…