Александр Сидоров - Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга первая (1917-1940 г.г.) Страница 34

Во время «сучьей войны» подобного рода процедура обрела зловещий смысл. Поддерживаемые лагерным начальством «суки» (бывшие «законники», выступившие против своих «собратьев») стремились силой заставить «честных воров» отступить от «воровского закона», принять «сучью» веру. В специальных «сучьих зонах» из каждого нового этапа «отошедшие» уголовники с ведома начальства обыскивали «блатных» и принуждали их идти «на поклон»:

Начальник пересылки рекомендовал заключённым нового старосту. Этим старостой был Король. Командирами рот были назначены его ближайшие подручные.

Новая лагерная обслуга не стала терять даром времени. Король ходил вдоль рядов заключённых, пристально вглядываясь в каждого, и бросал:

— Выходи! Ты! Ты! И ты! — Палец Короля двигался, часто останавливаясь, и всегда безошибочно… — Раздевайся! Снимай рубаху!

Татуировка — наколка, опознавательный знак ордена, — сыграла свою губительную роль. Татуировка — ошибка молодости уркаганов. Вечные рисунки облегчают работу уголовному розыску. Но их смертное значение открылось только сейчас.

Началась расправа. Ногами, дубинками, кастетами, камнями банда Короля «на законном основании» крошила адептов старого воровского закона.

— Примете нашу веру? — кричал торжествующе Король… (В. Шаламов. «Сучья» война»).

Любопытно заметить, что Шаламов подходит к описываемой ситуации с чисто «фраерскими» мерками, называя «наколку» «ошибкой молодости» уголовника и отмечая, что она облегчает работу уголовному розыску. На самом деле речь идёт вовсе не об ошибке, а о сознательном выборе. «Уркаган» сознательно наносил на тело «знаки доблести». При этом он одновременно как бы бросал вызов «ментам». «Наколка» была гордостью «вора», а не «ошибкой»…

Символике «воровской» татуировки мы здесь не уделяем особого внимания. И не только потому, что тайный смысл «наколка» обрела только в период «сучьей войны». Просто это — тема слишком объёмная и требует поэтому специального исследования.

Хотелось бы, однако, обратить внимание читателя всего лишь на парочку достаточно выразительных символических изображений, которые часто наносились уголовниками на тело и в 30-е годы, и в последующие десятилетия. Мы имеем в виду портреты вождей — Ленина и Сталина. Татуировки эти делались обычно на груди (также — на спине), причём нередко — сразу обе.

С одной стороны, подобным образом «воровской» мир подчёркивал свою лояльность Советской власти, социальную близость к ней. Но были и ещё две любопытные причины.

Во-первых, по «блатной» легенде считалось, будто бы такая «наколка» спасает «урку» от расстрела: чекисты не отважатся стрелять в изображения вождей. Потому и наносились профили Ленина и Сталина на грудь, либо слева, либо по обе стороны. Помните, у Высоцкого:

Ближе к сердцу кололи мы профили,Чтоб он слышал, как рвутся сердца…

Чекисты, правда, оказались ещё находчивее: они стреляли в затылок…

Во-вторых, даже после разоблачения культа личности Сталина «законники» продолжали татуировать Ленина. «Социальную близость» классика «воровскому» миру они со свойственным своему сословию юморком выводили из своеобразной «расшифровки» слова «ВОР». По их мнению, Ленин и был главный «ВОР» — «Вождь Октябрьской Революции»!

Возможно, они не слишком ошибались…

«Толковища» и «ксивы»

«Воровской закон» провозглашал принцип «демократии для избранных». Под этим подразумевается равноправие каждого «блатного» перед нормами «закона». Все «воры» — «братья», «братва». Или, как часто называют они сами себя, — «свояки´». Был и ещё один синоним слова «вор» — «родич», «ро´дский» (то есть родной). Ни один «родич» не имел права поднять руку на другого, даже если тот заслужил это своим поведением. Осудить «вора» за проступок, определить степень тяжести содеянного могла только «воровская сходка». В местах лишения свободы считалось недопустимым выяснять отношения «вору» с «вором» в присутствии «фраеров», «мужиков», «фуцанов». Этим наносился ущерб достоинству всей касты.

Вообще на общих сборах «воров» решались все важные для «уркаганского» мира вопросы: определялась тактика поведения «честного вора» в той или иной ситуации, изменялись или добавлялись определённые нормы «закона» (если это диктовала суровая действительность), обсуждались конкретные проблемы… И, конечно, решалась судьба того или иного «блатаря».

Собрание «законников», где обсуждалось недостойное поведение «вора», обычно называлось «прави´лка» — от слова «править», «поправлять». В остальных случаях «общее собрание» определялось как «сходка», «сходняк», «толковище».

«Сходки» мог потребовать любой «честняк», если считал, что у него для этого есть веские причины. Причём для принятия имеющего вес решения должно было собраться значительное количество «законников». В 60-е годы для этого требовалось не менее пяти человек; в 30-е — значительно больше (учитывая, что на первых порах количество «законных воров» достигало десятков тысяч). При этом на «правилки» — «суды чести» — ни один «честняк» не имел права явиться в нетрезвом состоянии: ведь решалась судьба его собрата…

Достаточно свободные условия содержания заключённых в довоенных лагерях позволяли «ворам» на первых порах не только собирать «сходки» внутри «зон», но даже организовывать «съезды», где участвовали представители «воровского братства» из многих лагерей.

При этом следует учесть: как в первые годы «воровского движения», так и поныне решения «сходок», касающиеся изменения или дополнения «воровского закона», обязательны не только для «честных воров», но и для всего уголовно-арестантского мира. Решения «сходняков» доводятся до «сидельцев» посредством так называемых «воровских ксив», или «малёвок» («малявок», «маляв»), которые расходятся по всем местам лишения свободы на территории России (их называют также «воровскими прогонами»; это не следует путать с просторечным словом «прогон», то есть ложь, обман — в «воровском» значении «прогон» происходит от «прогонять», то есть передавать из одной точки в другую).

Разумеется, и сходы, и арестантские «записки» в определённой мере можно рассматривать как продолжение уголовных традиций дореволюционного преступного мира России. Однако есть существенные различия.

Первое. На воле в то время сходки собирались в пределах одного небольшого региона для решения проблем, касавшихся преступников, «работавших» на данной территории. Чаще всего это был крупный город: Петербург, Москва, Ростов, Одесса, Киев и проч. Об одной из таких сходок в питерской Александро-Невской лавре в 1917 году, собранной по инициативе грабителя Ваньки Банщика, мы уже рассказывали в очерке «Жиганы против уркаганов» (глава «Благородный преступный мир…»).

Что касается мест лишения свободы царской России (и России первого послереволюционного десятилетия), там в сходах часто участвовали все арестанты, а не только каста избранных (во всяком случае, это касается каторжан начала века). Соответственно принимались и решения (хотя, конечно, «иваны» имели немало возможностей повлиять на остальных «сидельцев»). «Записки» же касались не каких-то общих правил и «законов», а в основном рассказывали о «недостойном поведении» отдельных арестантов или о конкретных происшествиях в местах не столь отдалённых.

С появлением в 30-е годы касты «воров» «сходки» стали уделом избранных. Они же, эти избранные, получили право на установочные «ксивы», диктующие всем уголовникам и арестантам обязательные нормы поведения.

Интересно здесь особо отметить, что так называемые «воровские малявы» (или «ксивы», или «прогоны»), вопреки представлениям многих «исследователей» уголовного мира, никогда не пишутся на уголовном сленге. Содержание их излагается нормальным русским языком, понятным и доступным для каждого арестанта. Впрочем, и самой «блатной фени» как замкнутой, кастовой, тайной языковой системы — фактически не существует. Но об этом — чуть ниже.

«По фене ботаешь?»: «блатной» жаргон

Обязательным свидетельством принадлежности к «воровскому братству» служило знание профессионального жаргона преступников и арестантов — так называемой «фени», или «блатной музыки».

Жаргон преступного мира существует с тех пор, как существует преступность. Особый, тайный язык преступников был с давних времён и на Руси. Одно из письменных тому свидетельств — анонимная «Автобиография», которая приписывается известному «российскому мошеннику, вору, разбойнику, и бывшему московскому сыщику» XVIII века Ваньке Каину (впервые отрывок из этой «Автобиографии» был опубликован Матвеем Комаровым в его «Жизнеописании Ваньки Каина»).