Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 3 Страница 34

Между тем человеческие кривды и глупости достигли своей крайности и в Польше вместе с просвещенною ею Литвой, и в Волощине, где так блистательно княжил творец румунской будущности, и в области, избранной самим Петром Могилой для полонизации неополонизованной Руси. Все вместе сделало возможным появление на исторической сцене такого лицедея, как Хмельницкий, и даже освятило его подвиги в глазах многих. Василь Молдавский продолжал бороться с Бессарабом и, может быть, поборол бы его, но интересы того и другого столкнулись с интересами казацкого батька, и он выступил против них обоих, как лев при дележе звериной добычи.

Прочный фундамент ему был нужнее, чем кому-либо, а такого фундамента не обещала ему земля изменчивой, лукавой, малодушной черни. Две великие реки, горы с запада, море востока: вот что могло спасти казацкого батька, во-первых, от его детей, во-вторых, от ободранных панов-изгнанников, и в-третьих от негодующей на казацкую вольницу Москвы, противницы всех веч, всех панских сеймов и чернецких рад.

Об этом убежище мог он мечтать еще в то время, когда, после пилявецкого трехдневного пьянства, казаки воображали, что гетман ведет их с татарами за Белую Воду. Беспокойно посматривая тогда на Вислу, на Москву реку и на Босфор, неожиданно увидел он перед собой послов Лупула.

Волошский господарь, как и мультанский, увлекся было мечтой Владислава IV о Турецкой войне и, под влиянием своего зятя, Радивила, решился свергнуть с себя турецкое вассальство. Он только ждал перехода поляков через Дунай. Но Турецкая война исчезла, как мираж, и могущественная недавно Польша очутилась под ногами у казаков. Заподозренный в неверности Порте, Лупул в борьбе с Бессарабом прибегнул к помощи победителей панского войска.

Хмельницкий тогда же, должно быть, возымел мысль, которую преследовал до последней возможности с крайним упорством и риском: столкнуть обоих борющихся господарей-откупщиков с их мест, купить престолы их для себя да для своего сына и основать в заднестровской Малороссии княжество, невозможное в днепровской. Для этого ему нужно было всячески ладить с Портою, и он до тех пор не вошел с Лупулом ни в какую сделку о помощи, пока тот не представил ему разрешения Порты на призыв казаков против Бессараба. Отправленный в Волощину с надежными казаками Тимофей Хмельницкий, под опекой Тогай-бея и его татар, помог Лупулу взять верх над его противниками, но зато потребовал от него через Тогай-бея руки младшей дочери его, Роксанды. Лупул отвечал на грубое сватовство гордо. Руки Роксанды искали знатнейшие польско-русские дома, в том числе Петр Потоцкий, сын коронного великого гетмана, и князь Дмитрий Вишневецкий, племянник Иеремии. Что сравнительно с ними значил неотеса Тимошко Хмельниченко? Но иначе думал и чувствовал казацкий батько. О Хмельницком поэт мог бы сказать, как о Мазепе:

Что ни единой он обиды,С тех пор как жив, не забывал...

Не простили господарю отказа и побратимы старого Хмеля. На возвратном пути из-под Зборова, крымские и буджакские орды ограбили по дороге Бессарабию. Вступаясь за своих подданных, волошский господарь послал за хищниками погоню.

Обремененных ясыром и другою добычею догнать и разбить было не трудно. Орда потерпела поражение и лишилась добычи своей при селе Братуленах, у Резины и в Лопушине. На языке хищников по ремеслу, это называлось «великими кривдами со стороны волохов», и эти-то кривды припомнили они, валяясь в ногах у султан-калги, когда не состоялся их поход в Московщину.

За свою личную кривду Хмельницкий, как видно, готовился отомстить Лупулу целый год. При посредстве Тогай-бея сватался он мирно; теперь снаряжал к Василю Молдавскому сватов, которых поляки прозвали кровавыми.

Но сперва в Яссах появилось его посольство с таким же гордым требованием, каким был господарский отказ. Это было еще в то время, когда казаки, вместе с достойным батьком своим, гремели против того, кто сидит на Москве.

Василь Молдавский знал, что казаки и татары делают; он, без сомнения, догадывался, что они и потом будут делать, как бессердечный философ обогащения и грубой силы, вечно работавший умом над эксплуатацией окружавшего его мира.

Поэтому с новыми сватами заговорил он другим, смиренным и льстивым языком. Он отвечал, что не может принять предлагаемой ему чести единственно потому, что боится оскорбить своего повелителя, султана, выдав дочь за молодого Хмельницкого.

Новый авантюрист поймал старого пройдоху на слове, и победил его превосходством интриги. Сила казацкая перевесила в Стамбуле силу подкупов: князь-господарь получил не только дозволение, но даже приказание.

Тогда Лупул обратился к польско-русской воинственности, которую в Збараже проявил блистательно князь Вишневецкий, а в Белоруссии — князь Радивил. Что значила реляция, распространенная в Европе о непобедимом победителе под Зборовым, он знал как нельзя лучше; но, взвешивая силу руинников с силой культурников, каковы ни есть одни и другие, он должен был провидеть, что Польши хватит еще надолго не только в борьбе с казаками, но и с Москвой. Полагаясь на своих родных и приятелей, он отказал сватам Хмельницкого, несмотря даже на султанское повеление.

Случайно ли, или по предусмотрительности Хмельницкого, вторичный отказ пришел к нему в то время, когда он стоял против Москвы во всеоружии казацкого согласия и татарского панибратства.

О казацком батьке дети его сказали бы, что на Василя Волошина он важким духом дыше; а что это был за дух, мы знаем из летописи старинного казакомана, который вкладывает Хмелю Хмельницкому в уста такие слова: «Оддай, господарю, дочку за мого сына, а не оддаси, дак я тебе изотру, изомну и прах твий рознесу по воздуси»!

По характеру малорусса, каков он есть ныне, нет ничего обиднее, как предложить красавице свою руку, а тем паче руку сына, (о сердце здесь напрасно говорить) и получить гарбуз. Можно поэтому судить, как обиделся казацкий батько, когда его Тимку дала гарбуза дочь презренного в его глазах богача, неспособного наживать богатство кровавою саблею. Наш старый Хмель, швырявший спьяна и Римскою Империей, не мог оставить без отмщения такого, как он, без сомнения, выражался жидюгу-рандаря, каким должен был представляться гордому добычнику волошский господарь. И час отмщения настал.

Но на дороге в Волощину стоял побеждавший казаков с малыми силами Николай Потоцкий, два года тому назад потерявший одного сына и домогавшийся невесты для другого: лицо трагическое в виду семьянистого и счастливого его несчастьем казацкого батька. Хмельницкий знал, что теперь он способен «давать битвы только в карете»; но чья юность не обновится в порыве отмщения за погибшего сына и в защите рыцарских прав живого? Хмельницкий это чуял, и потому стал у Ямполя с 20.000-м обсервационным корпусом, а другой корпус, под охраной ангелов и духов своих, татар, послал сватать золотое руно у дракона, отца красавицы Роксанды.

Недавние угрозы Хмельницкого сломать Москву не помешали ему, перед походом в Волощину, просить у царя по-прежнему помощи против поляков, если они будут воевать с казаками. Зазвав к себе путивльских купцов на обед в Миргороде, он старался покормить московского соловья баснями, точно польского, и говорил путивльцам такие вещи: «...хотя бы де для славы, государевых ратных людей было у него тысяч с шесть или с десять, и он бы де очистил и Польскую землю государю. А он де, гетман, со всем своим войском Запорожским великому государю служить рад всею своею душою, не токмо де что польские и литовские городы он, гетман, государю очистит, хотя де и Царь-город и до Ерусалима очистит и приведет под государеву высокую руку».

Но не успели эти просьбы и хвастливые обещания достигнуть места своего назначения, а магометане, сватавшие христианку за христианина, ограбили уже православную Волощину. Между тем король, видя в этом набеге на его союзника дело частное, как и его паны, выразительно повелел коронному великому гетману, стоявшему лагерем под Каменцом, не вмешиваться в волошские дела, или, как об этом говорили в шляхетском народе, «не обгонять чужого проса, бросив свое». Обеспеченный этим Хмельницкий вторгнулся тотчас по удалении Орды, с 16.000 войска в Волощину и принялся грабить и опустошать ее в свою очередь.

Поход его был популярен в казатчине и по своему мотиву, и по богатой добыче, затмившей славу царя Наливая. Казацкие кобзари воспели набег на благочестивых волохов с таким же кровожадным восторгом, как и набеги на злочестивцх ляхов, вместе с которыми погибали сотнями тысяч казацкие единоверцы всех сословий и состояний. В их Илиаде Василь Молдавский вопиет к Николаю Потоцкому следующими словами:

Ой гетьмане Потоцький,Що в тебе розум жіноцький!Ти за дорогими напитками, бенкетами уганяеш,А про мою пригоду нічого не знаєш:Що ж то в вас гетьман Хмельницький, русин,Всю мою землю Волоську обрушив,Все моє поле коп'єм ізорав,Усім моїм волохам, як галкам,З пліч голови поздіймав.Де були в полі стежки-доріжки,Волоськими головками повимощував;Де були в полі глибокі долини,Волоською кров'ю повиновлював....

Как отражались эти события в панском обществе, всего лучше видно из приведенного уже рассказа Варшавского Анонима. По дошедшим до него слухам и толкам, Хмельницкий, озабоченный женитьбою сына, делал только вид (czynil apparentiа), что готовится к татаро-казацкому походу на Москву. Все дело состояло де в том, как заставить Орду, вместо Муравского и Свинного Шляху, броситься за Днестр?