Барбара Такман - Библия и меч. Англия и Палестина от бронзового века до Бальфура Страница 35

Постепенно, на протяжении двух столетий сефардская община разрасталась, и мало-помалу, хотя всегда наперекор новым Приннам и «Возражениям», отвоевывалась гражданская эмансипация.

Тот первый интерес пуританской Англии к восстановлению Израиля был, несомненно, религиозного характера, родился из изучения Ветхого Завета, который правил умами и который исповедовали власти предержащие в середине XVII столетия. Но религии было недостаточно. Ни чувства призрачного сродства пуритан с сынами Израиля, ни идеалы толерантности, ни мистические надежды приблизить царствие Христово не дали бы никаких результатов, не вмешайся политическая и экономическая необходимость. Интерес Кромвеля к предложению Манассе был продиктован тем же фактором, которым диктовался интерес Ллойд-Джорджа к предложению Хаима Вейцманна десять поколений спустя: а именно, тем, какую помощь способны оказать каждому из них евреи в военное время. И начиная с эпохи Кромвеля, всякий раз, когда Британии проявляла внимание к Палестине, она руководствовалась двумя мотивами: одним из них была выгода, будь то коммерческая, военная или империалистическая, другим — религиозные чувства, подпитываемые Библией. Когда обстоятельства складывались так, что эти два мотива отсутствовали, как это было на протяжении XVIII в., когда религиозный климат заметно охладел, Англия забывала про Палестину.

Глава VIII

Закат библии: Правление Мирского Мудреца

Когда могущество пуритан сошло на нет, их глубокомысленность и смертельная серьезность вышли из моды, хотя и не исчезли из Англии совсем. Преобладающий тон Реставрации и XVIII столетию задали кудрявый черный парик, хладнокровный острым ум и небрежное пожатие плечами Карла II. После почти полувека религиозных страстей Англия со вздохом облегчения решила быть веселой, добродушной — какой угодно, только не серьезной.

Но подводные течения пуританства и впредь сохранялись в среде диссентеров[48]. Изгнанные из недавно вернувшей себе власть англиканской церкви и из университетов, уволенные с государственных постов, гонимые в обществе, лишенные до 1689 г. гражданских прав, они не давали угаснуть окончательно традиции, которая вновь дала о себе знать в XIX веке. В промежуточный период, называемый в целом XVIII столетием, диссентеры существовали в тени, а место под солнцем заняла аристократия. Это был, по словам Тревельяна, «век аристократии и свободы, главенства закона и отсутствия реформ»1, век «классицизма», упорядоченный, благовоспитанный, рациональный и настолько неиудейский, насколько возможно.

Чтобы разглядеть XVIII век как единое целое, надо избавить его от хронологических рамок и позволить ему перерасти в сложный период с приблизительно 1660-х до 1780-х гг., иными словами, начиная с Реставрации и до десятилетия, когда победила Американская революция, началась Великая французская революция, и полным ходом развернулась индустриальная революция с ткацким станком Картрайта и паровой машиной Уатта. Это был век разума и свободы мысли. Открывая естественные законы природы, наука начала бросать вызов Библии. Как обнаружил Исаак Ньютон, не Бог, а земное притяжение уронило ему на голову яблоко. Ужасающая логика Джона Локка открывала новые царства неопределенности. Под воздействием этих новых идей непререкаемый авторитет Писания таял, как масло на солнце. Чувство защищенности, даваемое верой, уступило место незащищенности знания. Деизм постарался заменить Библию «Богоявлением». С юношеской верой в способность человеческого разума преодолеть религиозные распри, деисты предлагали Бога, в которого могут поверить рационалисты, Бога, чье существование доказано чудесами природы и которому нет нужды в пророчествах или прочих сверхъестественных откровениях, чтобы явить себя человечеству.

Маятник качнулся вспять, и на смену «ужасному благочестивому пуританству» вновь вернулись эллинистические настроения. Они вымели паутину из умов, расчистив простор не только для ясности мысли, но и для опасливой тоски по высшему авторитету. Вернулась и «нравственная развращенность», какую Арнольд отмечал в Ренессансе. С воцарением распущенной и едкой комедии Реставрации, правительство Англии оказалось в руках беспринципной клики аристократов. Плодами противоположной тенденции стали Славная революция, раз и навсегда свергнувшая Стюартов и принесшая Билль о правах (1689 г.), но и эта тенденция понемногу сошла на нет, сменившись моралью расчета при Георгах из Ганноверской династии. Их эпоха запомнилась крахом «Компании Южных морей» и «гнилыми местечками»[49], огромными состояниями, сделанными на работорговле, и министрами, настолько занятыми борьбой за власть при полубезумном короле, что практически не замечали, как Америка откалывается от империи. Хотя либеральные критики называют его августовским или неоклассическим веком, это был также век пропитанных джинном распутников и потаскух с сатирических гравюр Хогарта. В мире йеху, говорил Джонатан Свифт, единственный гневный голос того времени, «порядочность и миловидность превратились в условности».

Официальной стала «Высокая церковь», учтивая и готовая довольствоваться малым — предоставлять преференции младшим сыновьям аристократов и их заслуживающей поощрения родне. Индепендентство кануло в лету, а с ним и независимость духовенства. Однако порядок и легальность государственной церкви, сколь бы ни была она лишена религиозного рвения, были предпочтительнее анархии автономных конгрегаций, сколь бы искренними и благочестивыми они ни были. Какие шансы были у Библии в церкви, воплощенной в аморальном пасторе Коллинзе Джейн Остин? Люди Библии, как Нового, так и Ветхого Завета, были, подобно пуританам, экстремистами. Среди них не найти ни одного удовлетворенного или самодовольного человека, но в Англии XVIII в. Божий гнев пророков не мог проникнуть в то, что Гиббон назвал «жирной дремой церкви»2.

Однако за изысканно-манерным фасадом XVIII в. по-прежнему сохранялось мощное стремление к нравственной добродетели. Методистское движение и распевание гимнов братьев Уэсли были в той же мере порождением своего времени, хотя и в другой области, что и иронико-комическая поэма «Похищение локона» Александра Поупа или «Письма к сыну» лорда Честерфилда. И как вообще можно пытаться дать общее определение периоду, начало и конец которого знаменовали два замечательных, но столь разных произведения — «Путешествие паломника» Джона Буньяна и «Упадок и разрушение Римской империи» Гиббона»? Гиббон воплощает скептика, ученого и антихристианина, Буньян — пылкого и ревностного верующего и глашатая добродетели. Один — знание, второй — вера или, говоря словами Мэттью Арнольда, один — эллинист, другой — иудаист. «Путешествие паломника» — вероятно, вторая после Библии из самых читаемых книг, написанных на английском языке. По сути, она и была второй Библией — в крестьянских домах, если не в богатых поместьях. Образованные классы ее игнорировали, но в конечном итоге, говоря словами Маколея, она оказалась «единственной книгой, относительно которой образованное меньшинство согласилось в конечном итоге с простонародьем»3. Удивительно думать, что эта эпитома благочестия увидела свет в то же десятилетие, что и пьесы Уичерли «Деревенская жена» и «Прямодушный» — эпитомы распутства. Хотя Буньян принадлежал к предыдущему, пуританскому поколению, его книга принадлежит поколениям последующим, которые ее любили и жили с ней. Он был и наследником пуритан, и предтечей методистов — связующим звеном, которое перенесло пуританство в евангелическое возрождение XIX в.

Но пока простые люди жадно читали про путешествие души к небесным вратам, страной и эпохой заправлял мистер Мирской Мудрец. Его не заботил Мессия, чье обещанное пришествие так разжигало пыл пуритан. Вполне естественно, что его не заботили ни восстановление Израиля, ни сами евреи. По сути, единственным, что заставило тогдашних англичан вообще обратить внимание на евреев, стали Акт о натурализации 1753 г. и вызванный им антагонизм. Прозванный «Еврейским биллем», этот акт предлагал «позволить евреям представлять в парламент прошения о натурализации без причащения к святым таинствам». Один оппонент Акта предостерегал, что, позволяя евреям становится землевладельцами, законодатели обращают в ложь пророчество Нового Завета, которое, согласно христианским комментаторам, подразумевало, что евреи должны оставаться скитальцами, пока не признают Христа мессией. Другой оратор добавлял: «Если евреи войдут во владения большой долей земли в королевстве, как мы можем быть уверены, что христианство и впредь будет оставаться уважаемой религией?» Однако Акт был принят палатой общин и, после одобрения епископами, палатой лордов. Акт был встречен такой бурей протестов памфлетистов и воплями толпы, что в следующем году был отменен и снова вступил в силу только после Акта об эмансипации 1858 г., почти сто лет спустя.