Ариадна Эфрон - История жизни, история души. Том 1 Страница 36

В общем, это как могила Неизвестного Солдата, только Триумфальная Арка здесь - дело воображения - или будущего.

Неизвестная могила Поэта.

Вы знаете, у меня все близкие умерли, и ни одной могилы! Ни могилы отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Точно живыми на небо взяты!

Где твоё, смерть, жало?3

Ещё раз спасибо Вам.

Искренне уважающая Вас

А.Эфрон

P.S. Пришлите, пожалуйста, какие-нибудь книги.

’ Вадим Витальевич Сикорский (р. 1922) - сын поэтессы и переводчицы Т.С. Сикорской (см. о ней в примеч. 1 к письму от 19 ноября 1949 г.). В Елабуге Георгий Эфрон дружил с ним, у него провел первую ночь после самоубийства матери.

2 См. письмо к Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич от 30 ноября 1946 г.

3 «Где твое, смерть, жало; где твоя, ад, победа?» - «Слово святителя Иоанна Златоуста», читаемое на пасхальной заутрене.

Н. Н. Асееву

6 июня 1948. Рязань

Дорогой Николай Николаевич!

Ваше письмо застало меня в разгар такого лютого и неожиданного, первого в жизни приступа печени (как далеко не всё, что в жизни случается в первый раз, — приятно!), что я боюсь, как бы мой ответ на него, на письмо т. е., не приобрёл бы, волей судеб, противного печёночного оттенка. Простите за каракули и за карандаш, пишу лёжа. Во-первых, мне очень не хотелось бы, чтобы Вы меня называли «глубокоуважаемой», так же как не хочется звать Вас «многоуважаемым», хоть это и правда. Потому что так и просится вслед «вагоноуважатый», раз, и потому что я сейчас, как душевно, так и территориально, нахожусь очень, очень далеко от всякого рода Версаля, два. Во-вторых, мне бы очень хотелось, чтобы Вы мне писали хоть изредка, но не знаю, говорила ли Вам мама, что в 1939 г. я была, как это у них там называется, «временно изолирована» и находилась по ту сторону жизни вплоть до августа 1947 г., т. е. целых 8 лет. Если Вам это было неизвестно, то, м. б., сейчас Вам вовсе и не захочется переписываться со мной. Ибо, совершенно независимо от того, заслуженно или нет понес человек такую кару, факт остается фактом и пятно — пятном.

Говорят, что горностай - самое чистое животное на свете, если запачкать его шкурку, ну, скажем, дёгтем, так, что он не сможет её отмыть, он подыхает. Вот таким-то дегтярным горностаем я и чувствую себя — отмыть не дают, потому что я «выросла за границей», одним словом, очень хочется сдохнуть. А у меня не только шкурка была беленькая, я и внутри вся беленькая была — иначе я сюда и не приехала бы.

Вот Вы пишете, что поэт «жив в слове». Конечно, «поэт» и «могила» и, расширяя, «поэзия» и «смерть» - несовместимы, как и нериф-муемы. Но, говоря о данной могиле, тоскуя о ней, я думаю не только о поэте, но и, одна на свете, о матери. Не об отвлечённой, поставленной смертью на пьедестал Матери с большой буквы, а о маме. Которая ещё так недавно растила, кормила, обижала и обожала меня. А вот, знаете, теперь (как всегда, слишком поздно) я сама люблю её не дочерней любовью и не по-дочернему понимаю всё в её жизни и всю её, а по-матерински, всеми недрами, изнутри, из самых глубин. Как всегда, слишком поздно. Руки её, каждую трещинку, лицо — каждую морщинку. И каждый седой волосок. Как «и в небе каждую звезду»1.

Поэтическая наследственность? Николай Николаевич, я не пишу стихов. Мне даны глаза поэта и его слух, но я - немая и вряд ли будет со мной, как с Валаамовой ослицей, хоть раз в жизни, да возговорив-шей! Т. е. Валаамовой ослицей я как раз была, т. к. возговорила однажды в детстве47, но потом замолкла, как ослице и полагается. Поэтом я не буду, действенного поэтического начала нет у меня. Стихи я действительно понимаю и действительно люблю. И Ваша высокогорная книжечка48 очень меня обрадовала. Тех гор, откуда она взяла своё начало, я не знаю. Я только Альпы знаю — швейцарские, сочетание первозданности с человеческой аккуратностью — необычайно аккуратными дорогами, гостиницами и воздушными железными дорогами, и французские, менее цивилизованные. Радость розовых утр над снежными вершинами, несмолкающая шопеновская болтовня ручьёв и коровьих колокольцев, неправдоподобные пастбища и стада везде - с географическими пятнами на лоснящихся боках у коров земных и белоснежные стада небесные - похищение Европы, превращение Ио, творимые неведомым, но несомненным божеством.

Почему я в Рязани? Потому что в Москве таких горностаев не прописывают и, вероятно, никогда прописывать не будут. Что делаю? Преподавала графику в местном художественном училище, а в летние месяцы приняла школьный секретариат. Тошнит от папок, скрепок, ножей, «принято к сведению» и «сдано в архив». А главное — нужно сидеть на месте все положенные часы — самые солнечные. Как живу? Да так вот и живу. Плохо, в общем.

Окружение моё — гоголевское и чеховское. Только без них самих. Сам городок — хорош. Но когда подумаешь, что — может быть - на всю жизнь, то тут-то печень и начинает пухнуть.

В Рязани очень много цыган, нищих, есть даже настоящие юродивые, среди них одна особа в рубище, которая изъясняется то матом, то по-божественному. По преданию, она жена прокурора. Утром и вечером по улицам города идут коровы; на колхозном рынке бабы в клетчатых юбках и при «рогах» обдуривают офицерских жён в буклях и с «плечиками». Вечерами молодёжь гуляет по Почтовой — местному Охотному Ряду.

Вот пока и всё. Если будете писать мне, то непременно расскажите про море.

Всего Вам хорошего.

А.Э. 494748

23 июня 1948, Рязань

Дорогой Николай Николаевич! Спасибо сердечное за лист письма и за лист в письме. Видимо, моё предыдущее послание было и в самом деле «печеночным», судя по тому, что Вы меня почти ругаете то ли за тон его, то ли за содержание. Правда, я очень болела тогда, когда писала Вам, и потому, что, сверх всего прочего, я испытывала в это время боль физическую, всё казалось мне значительно более больным, чем обычно. Ибо бессмертная душа значительно быстрее отзывается на боль, испытываемую телом, чем последнее — на душевную. А Бог её знает, бессмертна ли она, в конце концов? На десяток, ну на сотню душ, переживших тело, сколько тел, переживающих душу! Насчёт же того, что «везде есть люди» (т. е. «души»!) - как Вы мне пишете, то для меня это совершенно не требует доказательств. Я их встречала в самой преисподней. Они меня - тоже!

Но кое-что в Вашем письме мне неясно. Почему я должна радоваться хлебниковской цитате о Пушкине и Лермонтове и считать, что это - тоже «Рязань» или - что «Рязань» тоже это?1 Нет, это не «Рязань», ибо это непоправимо, а Рязань, в конце концов, может быть, и да. Непоправима только смерть, а все прочие варианты включают в себя какую-то долю надежды. Правда, что касается меня и Рязани, то я не надеюсь — но мечтать мечтаю. Ибо поверить в то, что это — на всю жизнь, понять это - ужасно. Вот я и не верю, и не понимаю, как до конца не поняла тех восьми лет, зачастую воспринимая их трагически, но никогда — всерьёз!

И потом - почему мы с Вами должны драться на рапирах, как мушкетеры или суворовцы? Я совсем не хочу драться, я очень миролюбива! Не деритесь, пожалуйста, и Вы! В своём предыдущем письме Вы говорили о «приятно и приютно», а в этом — уже вооружены. Да ещё рапирой.

А ещё мне хочется «внести ясность» вот во что: совсем не ужасно, когда «люди бросают то место, в котором они воспитывались», если это место не является их родиной по духу. Франция, которую я очень люблю, такой родиной для меня не была и быть не могла. И я никогда, в самые тяжёлые минуты, дни и годы, не жалела о том, что я оставила её. Я у себя

дома, пусть в очень тяжёлых условиях — несправедливо тяжёлых! Но я всегда говорю и чувствую «мы», а там с самого детства было «я» и «они».

Правда, это никому не нужно, кроме меня самой...

Вот мама - это совсем другое. Пожалуй, она не должна была бы приезжать. Но судить об этом трудно. Всё это было суждено не нами.

Дорогой Николай Николаевич, ран своих я не растравляю, ибо ни они, ни я в этом не нуждаемся. Мы просто сосуществуем.

А жара стоит ужасная. Маленькая Рязань раскалена до неузнаваемости - представляю себе, что делается в Москве. Хорошо, наверное, только там у Вас, на берегу тихого моря. Здесь цветут, точно медом облитые, липы, но воздух так зноен, что кажется, что и липы, и цвет, и я сама находимся в грандиозной духовке. Почти в печи крематория. Городок живёт своей летней жизнью. Табунки коротконогих девушек со стандартно низкоклонными причёсками2 вечерами ходят по местному Охотному Ряду — бывшей Почтовой, а ныне улице Подбельского. И ни одна из них не знает, что это за Подбельский. Вообще никто не знает. В летнем саду выступают артисты сталинградского театра оперетты. Как они выступают, я не имею понятия, но волоокие первые любовники и не сдающие позиции отцы семейства (бывшие благородные) частенько заходят в помещение, где я, изнывая от жары, меланхолически тюкаю пальцем на машинке. Дело в том, что наш бухгалтер является каким-то уполномоченным «Рабис’а»3 по финансово-профсоюзным делам. Вот тут-то и начинается оперетта. В воздухе летают произносимые осанистыми голосами жалкие слова «аванс», «по бюллетеню» — «мы с женой и тёшей по вызову Комитета по делам Искусств», «недоплатили», «позвольте» и «я буду жаловаться министру», смешиваясь с нашими местными, привычными «зачёты», «отчёты», «стипендия», «зарплата». А в это время сталинградские дивы, ожидая результатов переговоров, стоят под знойными липами. У них пустые глаза, окаймлённые роскошными ресницами, оранжевые губы, волосы цвета лютика. Одеты они в хламиды райских расцветок, обуты во что-то бронзовое на подошвах из отечественной берёзы под американскую пробку. Курсанты местного артиллерийского училища, проходя мимо них, сбиваются с шага.