Андрей Ланьков - Северная Корея: вчера и сегодня Страница 36

Надо сказать, что у обвинения не сходились концы с концами. Американскими исследователями (в первую очередь Со Дэ Суком) в обвинительных документах был обнаружен целый ряд убийственных противоречий. Так, один из обвиняемых показал, что летом 1950 г. получал инструкции о ведении подрывной деятельности от американского дипломата А. Нобла, которого в действительности в это время вообще не было в Корее. [212]

Обвиняемые, как уже говорилось, охотно каялись и подтверждали показания друг друга. Ничего подобного известному выступлению Райчо Костова, который на аналогичном процессе в Софии в последний момент отказался от всех предъявленных ему обвинений и фактически сорвал столь хорошо задуманный спектакль, или даже уклончиво-неопределенному поведению Бухарина (впоследствии, как мы увидим, повторенному Пак Хон Еном), на процессе Ли Сын Епа не произошло. Все обвиняемые приняли активное участие в этом спектакле. Конечно, можно гадать на тему того, как организаторам процесса удалось добиться такого пассивно-покорного поведения от обвиняемых, некоторые из которых ранее не раз имели случаи проявить немалое мужество. Разнообразных предположений на этот счет как в связи с московскими процессами, так и в связи с их позднейшими копиями пятидесятых годов в странах Восточной Европы, высказывалось, как известно, немало. Как бы то ни было, обвиняемые играли свои роли без запинок. Например, Ли Кан Гук (к моменту ареста — высокопоставленный сотрудник Минвнешторга) начал свое выступление с заявления:»Я — добровольный цепной пес американского империализма!» и впоследствии не раз повторял эту самохарактеристику.

Особенно ярко выразился весь характер процесса в его последний день (6 августа 1953 г.), когда перед вынесением приговора слово было предоставлено адвокатам, а потом — и самим подсудимым. Симптоматично, что защитники даже не попытались поставить под сомнение ни один из эпизодов обвинения (это могло бы нарушить стройный замысел процесса), а, наоборот, все как один начинали свои речи с признания безусловной доказанности всех обвинений. Впрочем, во многих случаях речь защитников по своему тону не слишком отличалась от прокурорской. Так, адвокат Ли Сын Епа заявил: «Если говорить о Ли Сын Епе, то он, хотя и называл себя коммунистом, был носителем мелкобуржуазной идеологии, человеком, который так и не смог преодолеть влияния отсталого и реакционного буржуазного национализма». [213] В таком же духе высказались и остальные защитники, речи которых были построены по одному стандартному шаблону: признание бесспорной и полной доказанности обвинения, рассуждения о социальном происхождении и биографии, которая делала подзащитных носителями реакционной идеологии как бы помимо их воли и, наконец, просьба о снисхождении. Ходатайствуя о смягчении приговора, адвокаты обычно призывали суд учесть непролетарское происхождение подсудимых, вызванную этим склонность к «мелкобуржуазному национализму», и искреннее раскаяние, выразившееся, в частности, в активном сотрудничестве с судом и следствием.

Когда подсудимым было предоставлено последнее слово, все они каялись и говорили о готовности принять любое наказание. Вообще по стандартности своей структуры последние слова всех подсудимых не уступали речам адвокатов. Создается впечатление, что кто-то из высших организаторов процесса (шеф тайной полиции Пан Хак Се? сам Ким Ир Сен? кто-нибудь еще, но весьма заметного ранга?) сначала указал, о чем должны примерно говорить подсудимые в своем последнем слове, а уж потом их речи были составлены в соответствии с этой схемой. Сам Ли Сын Еп сказал: «Я благодарен за то, что мне предоставили защитника и возможность свободно высказываться в течение 4 дней этого суда. Какое бы суровое наказание мне не определил суд, я приму его с радостью. Если бы у меня было две жизни, то отнять их обе — и то мало было бы!» Ли Кан Гук заявил: «Я глубоко благодарен Родине и народу за то, что мне предоставлена возможность умереть порядочным человеком, который открытым покаянием в совершенных преступлениях очистился перед народом!» Чо Ен Бок попросил у суда разрешения обратиться к детям со следующим предсмертное призывом: «Изо всех сил боритесь с американским империализмом, который сделал Вашего отца злобным врагом Родины!». В таком духе высказались и все остальные. Пытавшийся покончить с собой в тюрьме писатель Лим Хва выразил свое раскаяние и по этому поводу, сказав, что «желание умереть в страхе перед судом народа делает преступления еще гнуснее и отвратительнее», и затем, как и многие подсудимые, поблагодарил за предоставленную ему возможность умереть после покаяния на суде. Судебный фарс заканчивался трагикомедией. [214]

После этого суд удалился на совещание. Продолжалось оно около часа (надо было соблюсти проформу!). По его окончании был, наконец, объявлен и приговор. Все подсудимые были признаны виновными по всем предъявленным им обвинениям. Приговор практически точно соответствовал тому, на котором настаивал в своей речи прокурор: 10 человек были приговорены к смертной казни, а двое — к продолжительным срокам тюремного заключения. [215]

Произошедшее в Пхеньяне в 1953 г. не было чем-то уникальным. Как известно, начало 50-х гг. почти во всех социалистических странах было ознаменовано процессами против ряда крупных деятелей коммунистического движения, которые по сути копировали московские процессы 30-х гг. (процесс Ласло Райка в Венгрии, процесс Трайчо Костова в Болгарии, процесс Рудольфа Сланского в Чехословакии). По-видимому, целью организаторов этих пышных судебных спектаклей было устранение потенциально ненадежных элементов и устрашение недовольных. Как и в Корее, жертвами процессов в большинстве случаев были бывшие активные участники нелегальной борьбы, люди, в свое время тесно связанные с Коминтерном. [216]

Образцом, на который явно ориентировались организаторы суда над Ли Сын Епом и другими бывшими руководителями Трудовой партии Южной Кореи послужили, безусловно, московские процессы 1930-х гг. К ним восходит и основная идея — посадить на скамью подсудимых все бывшее руководство правящей партии, обвинив его в шпионско-диверсионной деятельности и заговоре, и конкретные формы ее осуществления. Как и на московских процессах середины тридцатых годов, заседания суда проходили в Военной коллегии Верховного суда, но проводились открыто, с формальным соблюдением основных юридических норм: на суде происходил опрос свидетелей (13 человек), у всех подсудимых были адвокаты, в зал допускались корреспонденты, а отчеты с процесса печатались в газетах. Так же как и Москве 1937 г., следствию удалось полностью сломить обвиняемых и сделать их активными участниками спектакля. Надо сказать, что в целом организация подобных театрализованных процессов впоследствии была отнюдь не типична для северокорейской юстиции, которая предпочитала келейные, тайные методы расправы с врагами. По-видимому, эта показная открытость и попытки соблюсти какие-то внешние юридические нормы, проявившиеся на процессе Ли Сын Епа, было результатом советского влияния, которое тогда было еще очень сильным.

Во время процесса над Ли Сын Епом, лидер «внутренней» группировки Пак Хо Ен еще не был формально арестован, но, как ясно из материалов советского посольства, к тому времени (по меньшей мере, с конца июля) он уже находился под домашним арестом. [217] В ходе процесса его имя упоминалось многократно, в соответствии с «показаниями» подсудимых он должен был стать главой нового правительства страны в случае успеха якобы планировавшегося переворота. VI расширенный пленум ЦК ТПК, который проходил в Пхеньяне с 5 по 9 августа, то есть сразу после окончания процесса Ли Сын Епа, постановил исключить Пак Хон Ена из партии и предать его суду. Этим же пленумом Министерству внутренних дел поручено провести тщательное расследование всей деятельности Пак Хон Ена. [218]

Однако суд над Пак Хон Еном, состоявшийся 15 декабря 1955 г., проводился уже по другому сценарию. Подготовка этого процесса затянулась на два с половиной года. Несмотря на все усилия властей, попытки устроить еще один крупный процесс закончились неудачей: хотя под давлением следствия Пак Хон Ен и признался в шпионаже и других преступлениях, никого из других деятелей «местной» группировки он не оговорил. К концу 1955 г., когда суд над Пак Хон Еном все-таки состоялся, ситуация в мире и, в особенности, в коммунистическом лагере изменилась, организация нового крупного гласного процесса стала уже нежелательной и, с точки зрения северокорейского руководства, излишней, поэтому суд над бывшим руководителем корейской компартии проводился в полузакрытом порядке. Показательно и то, что суд шел всего 8 часов. Были и другие признаки отхода от декоративной псевдозаконности, столь характерной для сталинских «показательных процессов» у подсудимого не было адвоката, а в качестве председателя на суде выступал Чхве Ен-гон, бывший партизанский командир и личный друг Ким Ир Сена, который, однако, не имел никакого формального отношения к судебной системе. [219]