Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 3 Страница 36

За неимением более точных известий о казацких похождениях в Волощине, приходится и мне повторить слухи, долетавшие до анонимного мемуариста, который, как можно догадываться, был адгерентом дома Замойских и жительствовал в Замостье.

«Вскоре» (пишет он) «полковники Носач, Пушкаренко и Дорошенко с 16.000 казаков ворвались к волохам и соединились под Сорокой с 20.000 Орды нуреддин-султана. Татарская голота, как муха на мед, бросилась на грабеж Волощины. Там люди зажиточные, есть что грабить, а если будут обороняться, то собственною кровью заплатят.

Волошский господарь Лупул, не имея столько войска, чтоб отразить внезапный набег татар и казаков, отослал жену и детей в замок Немец, за реку Серет, и велел там сделать засеку в густом лесу, в буковине, а сам скитался в неприступных горах, ущельях и нетрах. Поэтому неприятели не воевали, а сплошь грабя, опустошали край огнем и мечом, господарскую столицу сожгли, как сожжена из-за Елены Троя, и всю Волощину разорили. Господарь Василий посылал людей на высокие деревья, велел смотреть, в которой стороне видать огонь, и соображал руины. Было у него несколько приближенных поляков. По совету двоих из них, Кутнарского и Доброшевского, опытных в домашних и военных делах, решился он окупиться, и послал переговорить с неприятелем.

Орда уже довольно награбила; казаки опасались поляков, стоявших обозом на волошской границе; поэтому нуреддин-султан вступил охотно в переговоры, и получив 300.000 битых талеров, сверх подарков старшине, выступил из Волощины.

Хмельницкому также было полезно разграбление Волощины: ибо господарь обещал ему отдать дочку за его Тимошка, лишь бы только дал ему после этой руины немного осмотреться. Он до того был прижат к стене, что прежде у него присватывались, а теперь сам он сватался ради мира. Отсчитав жестоким сватам такую громадную сумму, оплакивал он выжженный и разоренный край свой, и поступил по давнишнему обычаю волохов, которые заискивают благоволения у всех и кланяются сильнейшему. Несчастное положение их было таково, что сысподу дым выедает глаза, а сверху на них каплет».

«Удавались эти штуки Хмельницкому» (продолжает эхо современной молвы, Аноним). «Счастливый десперат, он заохачивал Турцию к протекции над собою, Орду отвлек от Московской войны, Москву, обманутую видом предательской приязни, сделал неприятелями поляков, волошского господаря оклеветал, и не пропустил никакого случая повредить Польше. Великое диво! человек низкого происхождения одним природным умом доходил до таких предательских штук и прозорливых мыслей, что не только обманывал глупое поспольство, но обманывал и великих монархов и, словно помраченных чернокнижными чарами, вооружал и соединял на поляков.

Татары, от природы довольно проницательные, поверили, что поляки, будучи не в силах одолеть казаков, хотят выгубить обезоруженных под предлогом Зборовского трактата. Россиянин, устрашенный татарским могуществом, принял протекцию над казаками для обеспечения своего Московского царства; а турок, желая завоевать Украину, предложил им протекцию, и ослабив постоянною войною поляков, надеялся покорить их своей власти. Так-то (заключает с глубоким вздохом современник-мемуарист) одной головы Хмельницкого с его столь быстрым умом было достаточно, чтобы причинить Речи Посполитой такие тяжкие страдания, — того Хмельницкого, о котором все знали, что это был такой великий пьяница, что никогда не просыпался, и, однакож, он один был автором и выполнителем столь страшных руин, бед и кровопролития».

Совсем иной взгляд на казацкие подвиги и единоверной Молдавии усвоили себе от казаков наши предки малоруссы; а как от формации мнений зависят судьбы человеческих обществ, то заслуживают внимания историка и те мнения, которые поворачивают общественный ум вспять, вместо того, чтоб устремлять его вперед.

Казацкие воззрения не оставляют казацких потомков доныне, как и шляхетские — шляхетских. Малорусская историография до настоящего момента угощает публику вот какими взглядами на героя пожогов, руины и человекоистребления:

«Вся страна пылала. Яссы, оставленные жителями, были разорены и сожжены казаками и татарами. Гетман чувствовал себя в положении торжествовавшего победителя, могущего требовать покорности от своего противника, так недостойно его обманувшего и так грубо оскорбившего» [32].

В том крайнем положении, до которого была доведена страна и собственная семья Лупула, он был принужден откупиться и от казаков, как откупился от татар, обручить Роксанду с Тимошком Хмельниченком и дать в залог четырех богатейших бояр, в том числе и своего племянника, как удостоверение, что тотчас после Рождества Христова 1650 года будет свадьба. Но при всей низкопоклонности своей в бедственном положении, при всем своем корыстолюбии и свойственном корыстолюбцам жестокосердии, Василь Молдавский не был до конца лишен человеческого достоинства и сопровождающего достоинство мужества: он решился не выдавать свою Роксанду за казака. Если в этом нехотении участвовало взвешивание борющихся перед его глазами сил, то мужество его возвышается в наших глазах и дальновидным умом, которого не было у казацкого батька. Лупул отправил свою дочь и жену к своему зятю, Радивилу, а в Стамбуле хлопотал, чтоб его освободили от насильственного родства.

Но с Хмельницкого было мало сочетания сына с дочерью князя-господаря: ему хотелось овладеть и самим господарством. Достигнув случайно того, о чем и не думал в начале бунта, он потерял сообразительность, и ему теперь все казалось возможным, как человеку, не имевшему в основе своих действий традиции, наследственности, присущей всем явлениям постепенности и взаимной их зависимости. Пользуясь влиянием своим в Стамбуле, он, вместе с ханом, обвинял господаря в измене, домогался низвержения изменника и просил господарства для себя. Но на весах правившего Портою сераля соперники пройдохи перевешивали один другого. Великий визирь Ахмед запретил выдавать Роксанду за Хмельниченка и потребовал ее в Стамбул, как залог верности отца.

В этом требовании была та же самая горечь насилия над сердцем отца; но для Василя Молдавского магометанское насилие не было столь тяжким, как христиано-казацкое. Он, без сомнения, сам и устроил его, — принес, так сказать, жертву чудовищу Сцилле, лишь бы спастись от чудовища Харибды. Свобода выбора облегчала сердце тирана, не знавшего участия к страданиям чужих сердец, как и его достойный соперник, Хмель.

Казацкий батько между тем видел на своем горизонте бурю, и, в виду этой бури, должен был отсрочить посягательство на придунайские княжества. Он знал, что Польша не до конца расстроена. Он ждал войны, он даже сам вызывал войну, но вызывал, как злого духа, — ужасаясь; и только ангелы хранители его, татары, поддерживали в нем отчаянную дерзость. Чтоб ослабить естественных врагов казатчины, панов, и увеличить число панских неприятелей, подговорил он хана отправить в Стокгольм посольство, которое бы служило прикрытием его собственных сношений со шведами, — тех злотворных сношений, которыми были вызваны грозные для Польши события 1655 — 1659 годов.

В Стокгольме не забыли посягательств Сигизмунда III и Владислава IV на шведскую корону. Теперь Хмельницкий открывал шведам виды на польскую. С другой стороны Турция, желавшая только одного, чтоб казаки не разбойничали на Черном море, — была теперь к его услугам. Хмельницкий получил от султана титул не только Украинского или Запорожского князя, но и Стража Оттоманской Порты. По его просьбе хану было приказано идти к нему на помощь со всей Ордой, а силистрийскому баше — стягивать войска и вместе с обоими господарями присоединиться к Запорожскому войску. Не сомневался теперь Хмельницкий в окончательном покорении Польши под нозе её врагов и супостатов. Злой дух войны облекся перед ним в образ благовестника.

Он делал щедрые обещания своим соратникам, а в Крым писал игриво: «Приходите выбирать мед из Польши. Закуривши под нос ляхам, мы выгоним их прочь, как пчел».

Седмиградский князь, Ракочий, условился с ним — в данный момент сделать диверсию и ударить на Польшу с тыла, а чтобы выгубить шляхту до ноги, завзятый Хмель разослал две тысячи агентов по всему краю для взбунтования не только православной, но и католической черни. «Польская шляхта» (писал он к Ракочию), «идучи за королем, оставляет без обороны свои города и села. Я подговорил мужиков, чтобы вооружились и ударили неожиданно с тылу на занятых войной со мною. Наступи одновременно Турецким, Седмиградским и Венгерским Шляхами, возьми старый город Вавеля (Краков), и обрящешь в нем богатую добычу».

Один московский царь, наперекор молве, не вмешивался в толпу сообщников Хмельницкого, зная, что «вотчина» Иоанна III придет к нему, как выражались в Москве, судом Божиим. Поляки подозревали, что он подсылал Хмельницкому тайком оружие и пушки; но это были слухи одного происхождения с теми, какие через 117 лет были распущены поляками и гайдамаками о подсылке Екатериною великою ножей для Уманской Резни.