Борис Григорьев - Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке Страница 36

Жалованья рядовому дипломату на жизнь в целом, конечно, хватало, но только на жизнь скромную. А дипломат, между прочим, должен был вести так называемую представительскую жизнь, которая непременно предполагала приём у себя гостей как из числа местных жителей, так и коллег-дипломатов, а также участие во всевозможных увеселительных и благотворительных мероприятиях. Для этого нужны были дополнительные средства и источники финансирования, никакого отношения к фондам МВД России не имевшие. В дело пускались деньги родителей, если они у них были, или употреблялись доходы с собственных имений и недвижимости. К примеру, знакомый уже нам Соловьёв пользовался средствами своего майората[44] в Польше.

Часть II. Назначение получено…[45]

Достойный человек не тот, у кого нет недостатков, а тот, у кого есть достоинства.

Глава первая. Дорога

Сегодня льстит надежда лестна,

А завтра — где ты, человек?

В пути царские дипломаты проводили значительную часть своей кочевой жизни. Дорога в судьбе русского человека вообще играет важную, я бы сказал, ментальнообразующую роль, а в жизни дипломата — особенно. Для любого путника дорога предполагает долгие сборы, томительное ожидание заманчивой и загадочной цели, предвкушение экзотических впечатлений, встреч с интересными людьми, дорожных рассказов. Что же можно сказать о молодом дипломате, впервые вырвавшемся за пределы родных пенат, получившем напутствие своего наставника и вполне приличные «подъёмные», жаждущем открыть для себя новый мир и прославить отечество?

В описываемое здесь время самолётов и автомобилей, понятное дело, и в помине не было. Ездили в каретах, дилижансах, плыли морем и умудрялись перевозить с собой не только членов семейства, иногда весьма многочисленного, но и челядь, посуду, картины и мебель. Особенно много хлопот представляли маленькие дети. Как говаривал посланник в Берлине А. И. Рибопьер[46], передвижение с детьми — это путешествие с географическими картами: «пелёнки сушатся то у одного окна кареты, то у другого, а характерные жёлтые рисунки на них очень приятны».

— Моя милая, — говорил он супруге своего подчинённого Н. М. Смирнова Александре Осиповне Смирновой-Россет, — я с этими знамёнами изъездил всю Европу, начиная от Неаполя.

Беседа имела место в Берлине в середине XIX столетия.

Дипломат проводил тогда в путешествиях несравнимо больше времени, нежели его современный коллега, добираясь не без риска для своей жизни до страны своего назначения, меняя перекладных и почтовых, пересаживаясь с паровоза на пароход, отдаваясь на волю то морским волнам, то распутице и бездорожью, то промокая до нитки и дрожа от холода, то изнывая от жары и жажды.

Секретарь посольства А. М. Горчаков, не ужившийся с послом Ливеном, переезжал из Англии в Италию совершенно больным — собственно, болезнь и послужила формальным поводом для того, чтобы уехать из Лондона. Многие полагали, что в Риме он не выживет — римский климат в летние месяцы, когда испаряются Пон-тийские болота, был ничуть не лучше лондонского. Но Горчаков выжил — по всей видимости, ему надо было сменить психологический климат. Из Рима летом он уезжал в Пизу и Флоренцию, здесь, в Италии, принялся за изучение греческого языка (итальянским он уже владел в совершенстве) и трактатов Н. Макиавелли и… назло всем предсказаниям выздоровел!

В дороге бывали потери. При переезде в Рим у Горчакова украли вещи, в том числе пропала навсегда золотая медаль, которой его удостоили при выпуске из Царскосельского лицея. Досадно, но не смертельно.

В Европе в начале XX столетия уже ходили поезда, а в Персии всё ещё пользовались примитивным гужевым транспортом. Допотопные повозки и телеги то двигались по горным кручам, норовя то и дело сверзиться в пропасть, то тащились по опалённым нещадным солнцем пустыням, с трудом добираясь до караван-сараев.

Не легче тогда было добраться и до Пекина.

Последуем за нашими знакомцами И. Я. Коростовцом и Ю. Я. Соловьёвым, назначенными с разницей в несколько лет вторыми секретарями миссии в Пекине (третьих секретарей и атташе тогда ещё не было). Паровозным дымом на Дальнем Востоке ещё не пахло, и до Пекина можно было добраться либо через Суэцкий канал вокруг Азии, либо через Европу, Америку и Тихий океан. Третий путь — через Сибирь — ещё не считался «дипломатически освоенным».

Иван Яковлевич Коростовец выбрал первый, более короткий, вариант — через Суэц, потом Шанхай, Тянь-цзин и оттуда — на китайской джонке с китайскими бурлаками вверх по реке до Пекина. Описания своего путешествия из Петербурга в Пекин он, к сожалению, не оставил, лаконично заметив в своих, кажется, ещё не опубликованных мемуарах, что ничего интересного в пути с ним и его семейством не произошло, и всё якобы было довольно скучно и утомительно. Иван Яковлевич конечно же лукавил или скромничал. Рассказчик он был отменный, а приключений в таком длительном путешествии у него наверняка было предостаточно. Просто он ехал в командировку в плохом настроении, и к тому же страдал бессонницей — последствия нервного заболевания, возникшего на почве более чем дурного обращения с ним в детстве отца.

Юрий Яковлевич Соловьёв, назначенный спустя несколько лет заменить в Пекинской миссии Коростовца, предпочёл второй вариант, запланировав на дорогу не менее двух месяцев. Этот срок, конечно, недотягивал до рекорда, установленного английским дипломатом Лябушером[47], но очевидно, что превышал разумные рамки допустимого, установленные Министерством иностранных дел. И немудрено: дипломат нисколько не торопился добраться до цели, а наоборот, запланировал на своём пути осмотреть Берлин, Париж, Лондон, а потом уж плыть в Китай. В кондовой царской России деспотизм как-то легко уживался с либерализмом.

При выезде из Петербурга дипломат получил в министерстве так называемую курьерскую дачу — подорожные в сумме двух тысяч золотых империалов и дипломатический паспорт. Этих денег, однако, на покрытие дорожных расходов не хватило, и разницу Соловьёв должен был покрыть из собственных средств. Наличие дипломатического паспорта освобождало его от оформления каких бы то ни было виз (льгота, которую российские дипломаты получили вновь лишь в начале XXI столетия), таким образом единственной отметкой в документах дипломата стала отметка о выезде за пределы Российской империи. Дипломатический паспорт и тогда играл роль своеобразной охранной грамоты или документа-вездехода. Такое привилегированное положение дипломатической касты сохранялось вплоть до Первой мировой войны.

Посетив Париж и Лондон, Соловьёв сел в Саутхэмптоне на пароход «Нью-Йорк». Поскольку в список пассажиров он был занесён как второй секретарь русской миссии в Пекине, его немедленно определили питаться за «дипломатический стол». Это позволило ему подучиться разговорному английскому языку, так что по прибытии в Пекин он уже довольно бойко говорил по-английски.

На американском берегу Соловьёва ожидали, как он пишет, обычные американские таможенные мытарства. Уже тогда янки, сами привыкшие к любезному приёму в Европе, вели себя по отношению к гостям довольно бесцеремонно. Чтобы избежать большой пошлины за ввоз личного багажа (на дипломатический этикет таможенники США вообще не обращали никакого внимания), Соловьёв отправил вещи запломбированными до самой канадской границы, включая конское седло, купленное в Лондоне. Зачем дипломату было нужно седло? Это мы узнаем чуть позже, а сейчас скажем, что это отнюдь не было прихотью русского путешественника, обычно везущего с собой за границу чёрный хлеб, селёдку, гречку и ещё какой-нибудь русский продукт, каким не полакомишься на чужбине. Седло в Пекине, да и в других столицах мира, было в конце XIX века отнюдь не лишним предметом в багаже и домашнем обиходе дипломата.

Из-за оформления своего багажа Соловьёв едва не опоздал на пароход в Ванкувере, откуда корабли в Шанхай ходили только один раз в три недели. В Нью-Йорке он прожил три дня в гостинице «Уолдорф» (знай наших!), расположенной в одном из нескольких небоскрёбов города. В номере оказалась неизвестная тогда ни в России, ни в Европе ванна, которая при ужасной жаре в городе пришлась как нельзя кстати. При пересечении канадской границы дипломат 24 часа провёл у величественного Ниагарского водопада, произведшего на него неизгладимое впечатление.

В Канаде Соловьёва ждал сюрприз: немаленькой пограничной станции Торонто (так пишет сам дипломат) ему объявили, что поезд на Ванкувер, до которого было 108 часов пути, отходит через час, а багаж из США всё ещё не прибыл. Если он пропустит поезд, то опоздает на пароход и застрянет в Ванкувере на целых три недели. В любом случае такая перспектива казалась досадной — особенно если учесть, что у него были на исходе деньги.