Наталья Лебина - Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы. Страница 37

Во второй половине 30-х гг. на фоне раздуваемой истерии перманентно усиливающейся классовой борьбы «Комсомольская правда» стала систематически публиковать статьи, посвященные моральным нормам. В редакционном материале «Гуманность нашей молодежи» 20 сентября 1935 г. газета утверждала: «Партия учит нашу молодежь не только любить, но и ненавидеть»[299]. В 1936 г. на X съезде ВЛКСМ задача воспитания новой морали была внесена в программу комсомола, где подчеркивалось, что «всей своей работой ВЛКСМ воспитывает… людей, ненавидящих врагов рабочего класса»[300]. В 1938 г. непосредственно после процесса над известными лидерами ВКП(б) «Комсомольская правда» вновь сочла необходимым в редакционной статье напомнить о том, что «любовь к человеку должна сочетаться с ненавистью к врагу… а выкорчевывание и истребление всех врагов народа и всего прогрессивного человечества являются важнейшим принципом пролетарской морали и социалистического гуманизма»[301].

В разряд морально-нравственных норм и добродетелей, таким образом, возводилось чувство классовой ненависти. Именно на этом чувстве произрастал социалистический фанатизм — свойство, присущее людям, тяготеющим к мировоззренческим системам религиозного толка, разновидностью которых и стал в 20–30-х гг. марксизм-ленинизм. В ментальности населения, особенно молодого поколения, формировалось представление о счастье как о результате мученичества, самоотречения во имя идей коммунизма и всеобщего блага, на фоне которого жизнь отдельного человека не имеет ни высокой цены, ни значительного смысла.

В 20-е гг. социалистический фанатизм был присущ сравнительно небольшой части населения — в большинстве случаев молодым партийным и комсомольским активистам, уже приобщенным к «новой религии». Это отчетливо видно из сопоставления двух дневников, принадлежавших молодым людям. Один из них, полностью опубликованный в книге педагога и психолога 20-х гг. М. М. Рубинштейна, принадлежит девушке. Записи производились в 1923–1924 гг., когда автору было 15–17 лет. К сожалению, рукописный подлинник не сохранился. И все же ценность этого материала неоспорима, тем более, что имеется возможность его сравнения с дневником, обнаруженном в фонде Центрального Государственного архива историко-политических документов и принадлежащем одному из питерских комсомольских активистов М. Тужилкину. Сопоставление двух дневников позволяет сделать вывод о существенной разнице нормативных суждений рядовых людей и политических функционеров даже не очень высокого ранга. Девушка придает огромное значение собственным личным переживаниям, через призму которых она рассматривает все явления жизни, даже общественно-политические события. Тужилкин же не уделяет личным вопросам вообще никакого внимания. В определенном смысле здесь сказываются и типичные различия дневниковых записей юношей и девушек[302]. И все же принадлежность к комсомолу как нормализующей организации, восприятие действительности в контексте коммунистических идей явно отразились на ментальных нормах молодого человека, в частности, на его представлении о счастье. В девичьем дневнике встречаются фразы о «чудной цели жизни — приносить пользу человечеству», что характерно и для юношеского философствования, тем не менее пути достижения этой цели не определены[303]. Совершенно иную картину представляет дневник комсомольского активиста. Для Тужилкина счастье — это прежде всего борьба, а именно ликвидация Кронштадтского мятежа. Описывая свое состояние, автор дневника подчеркивает: «А подъем какой! Но не ломкий, горячечный. А уверенное воодушевление, дающее ребятам на предприятиях столько энергии»[304]. Твердое понятие о счастье как о социальном противостоянии — эта норма могла быть свойственна лишь людям, верящим в некие идеи.

Коммунизм в его упрощенном виде воспринимался как вознаграждение за лишения, как обещание счастья через мученичество, что характерно для религиозного уровня сознания[305]. Это запечатлелось в источниках личного происхождения, относящихся к периоду перехода от военного коммунизма к НЭПу. Идея смерти за светлое будущее преподносится как моральная норма Правда, это характерно пока для коммунистов и комсомольцев. В коллективных письмах комсомольских организаций можно нередко встретить такие слова: «Мы клянемся, что отдадим свои силы на алтарь революции, смело заявляем, что молодая гвардия на трудовом фронте погибнет, но не отступит ни шагу»[306]. Текст относится к осени 1922 г. Элементы социалистического фанатизма проникали и в индивидуальное сознание. Свидетельством того может служить письмо учащегося ФЗУ, присланное Ленину в начале 1923 г.: «Я обещаю Вам отдать жизнь, свои дни святой борьбе за слабых. Я учусь для того, чтобы во всеоружии идти на эту борьбу… Красная рабочая молодежь… не пожалеет сил и скорее погибнет вся, чем допустит гнет капитала»[307].

Особенно активно властные и идеологические структуры стали навязывать населению в качестве нормы представление о счастье как о жертвовании в конце 20-х гг. при переходе к форсированной индустриализации и насильственной коллективизации. Энтузиазм 30-х гг. был скорее результатом слепой веры в социализм, чем понимания его смысла, Увеличение прослойки фанатически верящих в социализм людей в 30-е гг. объяснялось разрастанием в городской среде выходцев из крестьян, массовое сознание которых отличалось более высоким уровнем религиозности. В 1935 г. «Комсомольская правда» предложила ответить на вопрос «Мой самый счастливый день» большой группе молодых рабочих, среди которых было много ленинградцев. Более трети опрашиваемых представляли себе счастье как труд на благо социализма и как активную политическую жизнь. Именно так, скорее всего, можно истолковать ответы: «Самый счастливый день — вступление в ВЛКСМ, встреча со знатными людьми, избрание в райсовет, пуск завода». Большинство же молодых людей были ориентированы на достаточно привычные для человека формы счастья — «приобретение велосипеда», «рождение сына», «женитьба»[308]. Эти простые людские радости хотя и не клеймились властными и идеологическими структурами в 30-е гг. как некая нравственная аномалия, но подавались как результат усилий и заслуг социалистической системы. Газета писала «Покупка костюма за 180 рублей рабочим человеком возможна лишь в советской стране»[309]. Более нормальным казались такие представления о счастье, как «участие в стахановском движении» и «разоблачение классового врага». Об этом свидетельствовали данные газетного опроса, проведенного через год — в январе 1936 г.[310]

Внешне советские люди казались вполне счастливыми в 30-е гг. Три крупнейших писателя, побывавших в СССР в одно и то же время, — Р. Роллан, А. Жид и Л. Фейхтвангер отмечали, что советская молодежь источает «силу, радость и великую надежду», что «русский народ кажется счастливым… ни в какой стране, кроме СССР, народ на улице… не выглядит таким радостным и улыбающимся», что юность страны Советов «распространяет вокруг себя заражающее чувство силы и счастья»[311]. Официальной нормой стало считаться служение общественным идеалам социализма и забвение личных интересов. Трудно сказать, насколько прочно укоренилось это представление в ментальности населения, но оно явно присутствовало во властных дискурсах и мало чем отличалось от религиозного толкования понятия счастья.

Религиозно-культовый характер новых нравственных норм нашел выражение и в специфике статуса личности в ментальности российского населения 20–30-х гг. Система марксистского миросозерцания приобретала в советской стране вид некой новой религии явно авторитарного характера, дающей человеку чувство защищенности посредством повиновения сильной власти и ликвидации личной независимости[312]. Оценка значимости человека является яркой характеристикой развития общества. Как справедлива отмечала известный польский социолог и философ М. Оссовская, «нельзя понять какую-либо культуру, не зная какие (личностные. — Н. Л.) образцы лежат в основе ее социально-воспитательной деятельности»[313].

Вопрос о том, какая личность считалась образцом и одновременно нормой для предреволюционного российского общества, практически не исследован. Известно лишь, что по данным опроса 1913 г. среди крестьянских детей были популярны А. Пушкин, М. Ломоносов, А. Суворов, Александр I, Александр II, Сергий Радонежский, Дмитрий Донской, Александр Невский[314]. В связи с этим априорно можно сказать, что царское правительство, опираясь на религиозную идеологию православия, стремилось сформировать у населения представление о порядочном, богобоязненном, преданном царю и отечеству и понимающем свою ничтожность и суетность человеке. В качестве же личностного образца, вероятно, могли быть предложены святые и великомученики, члены правящей династии, государственные деятели и военачальники. Такова была официальная норма. Однако, учитывая нарастающий религиозный индифферентизм общества, можно предположить, что святые угодники, царь и его приближенные не пользовались популярностью. И все же это не означает, что на ментальном уровне не существовало потребности в личностных ориентирах.