Михаил Шевченко - Крепостная Россия. Мудрость народа или произвол власти? Страница 37

Как правило, оброки и всякие другие денежные и натуральные повинности намного превышали платежеспособные средства крестьянского населения. Неизбежным следствием этого был рост недоимочности. В последние десятилетия существования крепостного права недоимки крестьян по уплате оброка приняли повсеместный характер. Один из активных членов Лебедянского общества сельского хозяйства в 1857 г. писал, что «в редком имении, состоящем на оброке, оный вносится исправно»[307]. Для понуждения к уплате оброка помещики заключали крепостных под стражу, переводили на барщину, пороли розгами, насильно отправляли неплательщиков в разные места на заработки, сдавали вне очереди в рекруты. Однако все это не давало положительного результата – недоимки росли из года в год. В конце концов отдельные представители господствующего класса вынуждены были признать тщетность всех своих попыток изменить положение с уплатой крепостными крестьянами оброка в лучшую для себя сторону. Например, воронежский губернатор в 1846 г. писал министру внутренних дел, что «доколе налоги несоразмерны с средствами, никакие меры строгости не в состоянии обеспечить бездоимочного взноса податей»[308].

Хронические недоимки свидетельствовали о том, что производительные силы крестьянского хозяйства были крайне истощены. Образовалось неразрешимое противоречие между желанием помещиков получить как можно больший оброк и реальными возможностями крепостных людей уплатить его. В неуплате оброка проявлялось также необычайно сильное, неодолимое стремление крестьян сбросить с себя ненавистное иго помещичьей власти, пассивная их борьба против крепостного права.

Во второй четверти XIX в. все большее распространение получает смешанная повинность. Она была прямым следствием проникновения товарно-денежных отношений в дворянские имения. Путем различной комбинации денежной и отработочной ренты помещики пытались выжать из дарового труда крепостных максимум дохода для удовлетворения своих потребностей. А.И. Кошелев писал: «Прежде бывали оброчные или барщинские имения; теперь, при малоземелии, заводятся оброчно-барщинские имения, т. е. один брат на оброке, а другой на барщине, первый платит по возможности больший оброк (вдвоем легко, говорят помещики, заплатить порядочный оброк за одного), а другой, в деловую пору, работает ежедневно на господина, потому что «ведь у него оброчный брат может убрать домашний хлеб»[309]. Смешанная повинность являлась одной из наиболее тяжелых разновидностей докапиталистической земельной ренты. Не случайно в тех имениях, где она была установлена, чаще всего возникали волнения крепостных крестьян и возбуждались дела о злоупотреблении помещичьей властью.

Разложение феодализма сопровождалось не только непомерным ростом эксплуатации труда закрепощенных масс, но и чудовищным надругательством над их личностью и человеческим достоинством. В это время частновладельческие крестьяне и дворовые по существу перестали считаться людьми. Они были превращены в простую материальную ценность, в обычную вещь, которой помещик распоряжался по своему усмотрению. Их свободно меняли на собак, проигрывали в карты, дарили, завещали и закладывали.

Особенно широкие размеры получила продажа крепостных, которая в конце XVIII и первой половине XIX в. превратилась в настоящую работорговлю. Указом от 4 декабря 1777 г. помещикам было предоставлено в этом отношении неограниченное право. Во многих больших городах, в том числе в Петербурге существовали специальные ярмарки, где продавали и покупали крепостных людей. Издававшиеся в то время газеты пестрели объявлениями такого рода: «Продается лет тридцати девка и молодая гнедая лошадь», «Продается пожилых лет девка и подержанные дрожки», «Продаются две девки и несколько сажен крупных каменьев, годных для фундамента». А.В. Никитенко писал: «Людей можно было продавать и покупать оптом и в раздробицу, семьями и по одиночке, как быков и баранов. Слова: «Я купил на днях девку или продал мальчика, кучера, лакея» произносились так равнодушно, как будто дело шло о корове, лошади, поросенке»[310]. Нельзя не отметин, того факта, что в некоторых местностях Российской империи продажа крестьян и дворовых людей практиковалась вплоть до отмены крепостного права.

Цены на крепостных колебались в больших пределах в зависимости от их возраста, пола, приобретенных трудовых навыков и т. д. Во второй половине XVIII в. за красивую девушку обычно брали 25 руб. Цена взрослого работника составляла 100–120 руб., рекрута – 400 руб., крепостного музыканта – 800 руб., а за породистого борзого щенка дворяне платили по 3000 руб. «Помещики-псари, – говорил один современник, – на одну собаку меняли сотни людей. Бывали случаи, что за борзую отдавали деревни крестьян»[311].

В рассматриваемое нами время помещик обладал правом перевести крепостного крестьянина с оброка на барщину и о6ратно, заставить его выполнять какую угодно работу, ВЗЯТЬ к себе в личное услужение, лишить имущества, отдать в солдаты. Он мог по своему произволу сечь крепостных, заковывать их в кандалы, сажать в темницы и т. д., не неся за это почти никакой ответственности. Согласно существовавшему тогда законодательству, помещику запрещалось только убивать крепостных. Но и здесь имелась веская оговорка: если помещик показывал, что убийство крепостного не входило в его намерения, то он не рассматривался как убийца. Эта оговорка имела крайне тяжелые последствия, что наглядно подтверждается изуверствами печально известной помещицы Дарьи Салтыковой, прозванной в народе Салтычихой. Салтыкова собственноручно истязала своих крепостных, била их скалкою, вальком, палками, поленьями, утюгом, кнутом, плетью; поджигала на их голове волосы, брала за уши раскаленными щипцами, лила на лицо горячую воду, била головою об стену. 75 человек, преимущественно женщин и девушек, она замучила насмерть. И это делалось не в какой-нибудь глуши, а в самой Москве, где Салтыкова проводила большую часть времени, или в ее подмосковном селе Троицком, в котором она жила летом. О злодеяниях Салтыковой 21 раз возбуждалось дело в судебно-административных учреждениях и всегда ей удавалось выйти сухой из воды. «Вы мне ничего не сделаете, – заявляла она тем, кто решался на нее жаловаться, – я никого не боюсь». В конце концов Салтыкова все же попала па скамью подсудимых. Но вся мера наказания убийцы свелась к тому, что она была лишена дворянского звания, выставлена на час к позорному столбу и затем заключена в тюрьму Ивановского женского монастыря в Москве для «покаяния В содеянных грехах»[312].

Таким образом, на последнем этапе существования крепостного права помещичьему произволу был открыт безграничный простор. Не случайно на вопрос французского просветителя Дени Дидро о правах и преимуществах помещиков в России Екатерина II откровенно заявила, что они «делают в своих поместьях все, что им заблагорассудится»[313]. В данном случае императрица не погрешила против истины. Поведение Дарьи Салтыковой не было каким-то кошмарным исключением. Безудержный произвол помещиков, чудовищное их издевательство над крепостными представляли собой явление массового характера.

Изощренность помещиков по части издевательства над крепостными людьми не имела предела. Например, в Воронежской губернии землянский помещик И. Зацепин своего крестьянина «Якова Понченкова, сковав со спиною сына его Константина, заставлял их в таком виде пахать землю»[314]. Помещик Бирюченского уезда той же губернии Синельников крепостного Якова Смеянова «лишил всякого имущества, наказывал его несколько раз, содержал закованным в железы за шею 42 дня, в коем положении Смеянов было решался той же цепью лишить себя жизни, наконец, не удовольствуясь этим, предал его суду и к ссылке в Сибирь»[315]. Более того, Синельников устроил в слободе Волоконовке, неподалеку от своего дома, настоящую тюрьму. Она помещалась в специальном дворе, обнесенном высокой оградой, «окошками забита была совершенно наглухо», дверь ее «снаружи заперта была замком и охранялась круглосуточным караулом». Вот в этой темнице без воздуха и света на одном черством хлебе и воде месяцами томились невинные жертвы разнузданного помещичьего произвола. В 1834 г. Синельников заточил сюда одновременно 17 крепостных крестьян, где они находились в течение года. В числе заключенных был 99-летний старик, который даже с помощью посторонних едва мог переступать с места на место, и 9 малолетних детей, из которых двое в тюрьме и умерли[316].

Особенно много истязаний приходилось претерпевать дворовым. Они постоянно находились на глазах у своего владельца, и все его капризы, прихоти и гнев обрушивались прежде всего на них. Хорошо еще если помещик был «нрава не слишком сурового», в противном случае жизнь дворовых превращалась в сплошную цепь невыносимых страданий. Так, в Богучарском уезде Воронежской губернии находилось имение помещицы М.Ф. Бедряги, у которой одно время служил А.В. Никитенко. Эта помещица была настолько свирепой и своенравной, что не могла себе и представить, чтобы какое-либо существо на земле смело дышать и двигаться не по ее воле. Она содержала огромную дворню и среди них человек до десяти одних горничных. «Бедняжки, – писал А. В. Никитенко, – с утра до ночи трепетали от страха не угодить барыне и навлечь на себя ее гнев», обычно оканчивавшийся жестоким наказанием[317].