Андрей Губин - Молоко волчицы Страница 38

— А товарищество? — вскипел Лунь.

— Так я же за товарищество!

— И какой тебе дурак, прости, господи, хорунжего жаловал! Что есть станица? Отряд, легкий или зимний. А мужик с коня упадет! Есть же всякая Кострома да Псковщина — вот и пускай мужики там сидят по берлогам!

— Я казак, а казаков боюсь, — строго говорит Михей. — Покойный наш командир Павел Андреевич рассказывал вроде бы притчу, как в древности образовался человек. Сперва все — ну, рука там, глаз — жило отдельно, самостоятельно. Потом в темных болотах сплетались кое-как. И бывало, хвост змеи срастался с человечьей головой, получались разные чудовища. А уж потом отделился человек. Так и казаки получились — того-сего отовсюду. Казак голову дитячью погладит со слезой — и тут же срубит другую голову. Песню так пропоет, что заплачешь сам не свой, — и тут же сулемы в чужой колодезь подсыплет.

— Грешен и казак, да волен! Сами на кругу кликнем, кому атаманить, сами по жребию дадим наделы. Повинность у казака одна — защищать Россию от всякого вторжения. А теперя кадеты да Советы будут шкуру с нас драть, ровно с мужиков, и хлебушко казачий до выгребу пойдет пролетарьяту!

— И мужики люди. Чем ты лучше Оладика Колесникова, который платит за все?

— А разве, Миша, про Оладика писали камер-юнкер Пушкин, поручик Лермонтов, Толстой-граф? Как они позолотили нашу суровую жизнь! Или ты, Миша, умнее того поручика Миши, что сложил буйну голову под Машук-горой?

— Времена были другие, Роман. Денис Коршак правильно говорил: давно казакуют наши станичники на мельницах, в банках, на базарах, хоть и носят лычки урядников да хорунжих. В старину слово «станичник» означало «разбойник». Теперь вместо Соловья-разбойника есть казак-разбойник. Слыхал, когда усмиряли мы ростовскую стачку, как матери там пугали детей, если они плачут или балуются? — «Казак придет!» — и сразу те дети как шелковые! Вот, братцы, что надо: шашки повернуть против мироедов — мужик он или казак.

— Братец твой Глеб в работе, как черт, все бы запахал — значит, его за это шашкой по голове? А Оладику пышки со сметаной? Богатые и бедные будут всегда — так господу угодно: двух листьев одинаковых нет. И опять же, Микита Гасюков — сын миллионщика, а службу нес до погибели строевым казаком, а брат твой Спиридон Васильевич не дюже богат, а над тем Микитой сотником поставлен!

Тут Михей сказал невпопад:

— Позолотили нам сбрую — шашки, кресты, погоны…

— А чего ж ты эти кресты в речку не кидаешь? Кидай под яр! Ага! Так вот: несение караулов у особ их величества, прямой доступ к атаманам, станичным, войсковым, наказным, песни наши старинные, веру и балку вот эту, землю не отдадим ни кадетам, ни Советам. Отрекся царь Николай наследники найдутся, цари и раньше отрекались от поганого народа!

— Значит, признаете «воруху и воренка»?

— На знамени нашем римский орел легионеров. Москва есть третий Рим, а четвертому не бывать.

— Скажи, Роман, ты за толстопузых министров?

— Я за казачество, а коли министры против нас, я их живо пробуравлю пулей.

— Министры в солдатской цепи не лежат. Воевал среду наш брат ванька. Надо, чтобы министры опять не раздули войну, им что — чужими руками жар загребать! Надо действовать миром, вот как мы с тобой гутарим, как в Кавказской на митинге видал: и красный большевик выступает, и кадет длиннопатлый, и есаул кубанский.

— Это они попервам говорят, а потом начнут землю нашу делить. И будет война братская, а это самоубийство нации.

— Роман Анисимович, по жизни получается: казачий круг сомкнулся. Смотри, был казак Илья Муромец. Кем он стал потом? Крепостным смердом. Микулой-пахарем. Бежал в казачью вольницу. Куда попал? В царские слуги. Цари кончились. Теперь куда? А туда, как всех называют: в граждане новой России. Она, Россия, голодная, измученная, четыре года кровью умывается ради кучки богачей!

— И еще четыре будет умываться! — кричит Лунь. — Читал газетку? Вот подойдут к берегам этой голодной, вшивой России французские да английские крейсера, да привезут американские танки и еропланы, пушки и свежие дивизии, в рационе которых ром, бекон, шоколад, хлеб из канадской пшенички, да покажут этим кадетам и Советам, что нет лучше говоруна на митинге, чем маузер да пулемет! А мы, казаки, знаем, куда повернуть коня против Хама с бронзовой челюстью!

— Ай да казак — Россию иноземцам отдать решил! Ну, ладно, хватит ерепениться! — оборвал Луня Михей. — Дворян отменили, монахов и попов тоже! И прочие сословия аннулируют. Будут всемирные люди-братья!

— Это мы посмотрим, господин хорунжий!

— Увидим, господин казак! — запахивается в бурку Михей, кончая разговор.

В котлах упрел кулеш, затолченный старым салом и чесноком. Просыпались казаки, подходили с манерками и ложками. Мирно позвякивали уздечки. После завтрака с чаркой неторопко полились над балкой казачьи песни, сложенные линейными поэтами в хивинских походах, в караулах Ермолова, в битвах с турецкими янычарами[9] и ландскнехтами[10] прусского короля Фридриха Великого…

И мы ходили-то, казаки, по колен в крови,И мы плавали, ребята, на плотах-телах.Тут одна нога упала — другая стои.Тут одна рука не может — другая пали.Там, где штык переломился, грудью берем,А где грудью не берем — богу душу отдаем…

ПОЕДИНОК

Разведчики, посланные в станицу, наконец вернулись — прогуляли у одной охотной бабенки. Сообщили: власть Совдепа, правят большевики, но коммунистов среди них — чуть, и каждый, слава богу, живет своим двором. Казаки задумались. Но думай не думай — мимо дома конь не пройдет; Потемнел, задрожал Саван Гарцев — разведчики принесли ему весть о гибели его отца и брата от рук Совдепа. Михей направился в палатку командира.

Спиридон спал на бурке. Одна рука в головах, другая на кольте. Огарок свечи трепетно мигает, готовясь погаснуть. Михей дунул на огарок — утро. Сотник открыл глаза.

— Ты? — спокойно повернулся на другой бок. Но тут же встал, плеснул пригоршню воды в лицо. — Что?

— Лежи, все хорошо, закуривай, — Михей открыл жестяную коробку с табаком.

От дыма в палатке потемнело. Вошел Саван Гарцев.

— Спиридон Васильевич… отца моего и братца Архипа порешили…

— Кто? — приподнялся Спиридон.

— Советы.

— Они в станице? — спросил сотник хорунжего.

— Они, — ответил хорунжий. — С марта месяца.

— Седлать! — встал сотник.

— Что ты решаешь, Спиридон? — тихо спросил Михей.

Спиридон сделал вид, что не слышал вопроса.

Утро было туманным, тихим. Потом мгла пала росой. Сейчас уже солнце стояло высоко, но легкие облачка, как ребристые, мокрые дюны, оставляли ощущение утра, рассвета.

Сотня строилась. Слышались неторопливые слова, скрывающие волнение казаков.

— Затягивай наискосы…

— Ели — попотели, работали — позамерзли…

— Братцы, вот они, наши Палестины! — показывал дрожащей рукой Роман Лунь на белое озеро тумана, на дне которого была станица.

Михей выехал вперед, сказал о новой власти в станице. Сотник прервал его:

— По коням! Время смутное. Без команды по дворам не расходиться. Рысью трогай!

Привыкшие к командам, кони тронули сами, не нарушая строя. Шел сенокос. Хлеба желтели. В сотне было немало коней, ушедших на войну из станицы. Они прибавили рысь, обгоняя других.

Показались первые хаты. От хат шагом ехала группа.

— Кажись, станичники впереди, — присмотрелись казаки. — Синенкин есаул… Мужик какой-то… Дениска Коршак — тоже ровно мужик одетый…

Сблизились. Всадники приветствовали сотню сверкнувшими клинками. Сотня остановилась и привычно ответила на салют. Денис Коршак — в кожаной тужурке, сбоку маузер. Антон Синенкин в долгополой шинели, в чудной шапке с красным бантом, поверх шинели — белая гвардейская бурка.

— Здорово, братья казаки! — сказали всадники.

— Здорово, коли не шутите! — нестройно и хмуро ответила сотня.

— Здравствуйте, Денис Иванович, Антон Федорович и протчие! — после всех, с ненавистью, произнес Саван Гарцев, застегивая штаны, — он воспользовался остановкой для нужды, и кони дружно откликнулись десятком пенистых струй. Роман Лунь искривил тонкий рот и гавкнул на Савана:

— Как стоишь перед георгиевским офицером?

Саван понял насмешку Романа и, выпятив пузо, отвернув голову набок, пьяно приложил руку к папахе перед Синенкиным.

— Вы еще офицерьям козыряете! — натужно рассмеялся Антон. — А их давно и в помине нет. Вольно, вольно, казак!

Командир сотни зло ухмыльнулся. Сотня смолкла, на всякий случай выровняв ряды. Располневший Антон скомандовал:

— Сотня, смирна! С вами говорит военный комендант! Именем революции я, бывший есаул, отрекся от царской присяги и чина! Ныне командую гарнизоном!..