Андрей Медведев - Подлинная история русского и украинского народа Страница 39

Во Львове Адольф Иванович продолжил заниматься активной политической деятельностью. Он критиковал и «народовцев», или, как он писал, «украйноманскую партию», за вред, который она наносит русскому делу, искажая правописание и фальсифицируя историю. Критиковал он и «москвофилов», которые своей пассивностью только вредят русскому возрождению. Активность Добрянского привлекла внимание полиции, у него дома провели обыск, изъяли письма, заодно выяснили, что его сын, после покушения живший в России, недавно приезжал к отцу во Львов. И вот австрийские власти связали деятельность семейства Добрянских и события в селе Гнилицы. Полиция заявила, что, дескать, русские активисты создали подпольную организацию, которая занималась «панславистической пропагандой», пропагандировала идеи сепаратизма и хотела отделить от Австро-Венгрии Галицию, Угорскую Русь (ныне Закарпатскую область Украины) и Буковину. И понятное дело, что это русские подговорили крестьян переходить в православие. И правда, разве может сам по себе русский крестьянин захотеть быть православным?

В начале 1882 года начались аресты. Руководителями преступной группы были назачены Адольф Добрянский и Иван Наумович. Еще по обвинению в «государственной измене» были арестованы Ольга Грабарь и сразу несколько общественных деятелей и журналистов, причем аресты шли по всей Галиции. В тюрьму попали редактор газеты «Слово» Венедикт Площанский, журналист Осип Марков — из Львова, законоучитель и редактор «Родимого Листка» Николай Огоновский из Черновиц, редактор «Господаря и Промышленника» Аполлон Ничай, редактор «Приятеля детей» Исидор Трембицкий из Коломыи. Арестовали и сына Наумовича, студента венского университета Владимира Наумовича, и крестьянина из Гнилиц Ивана Шпундера.

31 мая 1882 года начался суд над русскими. Среди адвокатов и присяжных ни одного русского не было. Только поляки и евреи. С первого дня суда в польских львовских газетах публиковались статьи, порочащие русских активистов. Поскольку никаких доказательств существования русской подпольной сепаратистской организации у властей не было, а обвинение строилось на доносах и личных мнениях, например, венгерских активистов, которые писали, что Добрянский, конечно же, страшный русский заговорщик, главный упор обвинение сделало на то, что обвиняемые постоянно заявляли в своих статьях и письмах о единстве русинов (то есть галицких русских) с остальными русскими. При этом они еще и заявляли, что русины — страшное дело — говорят по-русски. В качестве одного из доказательств в суде предъявили статью «Погляд в будучность» из газеты «Слово» 1866 года. Ее автором был Иван Наумович, а написано там было дословно следующее:

«Яко русский человек не могу в Москве не видите русских людей, и хотя я малорусин, а они великоруссы, то таки и я русский, и они русские… Сходство нашего языка с российским есть очевидное, ибо на тех самых правилах опирается. Просвещение у нас на Руси было насамперед в Киеве, потом перенеслось на север… Русь Галицкая, Угорская, Киевская, Московская, Тобольская и пр. с точки зрения этнографической, исторической, языковой, литературной, обрядовой — это одна и та же Русь… Мы не можем отделиться китайской стеной от наших братьев и отказаться от языковой, литературной и народной связи со всем русским миром».

Собственно, эта констатация единства русского народа и стала одной из основ обвинения. И тогда редактор «Слова» Венедикт Площанский заявил:

«У меня прежде всего имеет значение язык, и я того мнения, что литературный русский язык должен быть один, хотя «Слово» само еще не издается на чисто литературном языке. Что Русь делится на части, еще ничего не значит, — она всегда составляет одну целость, как Великая и Малая Польша составляют одну Польшу с одним литературным языком. Об единой Руси, разделенной с течением времени на части, говорили даже славные польские историки Лелевель, Мацеевский и др., одна часть ее попала было во власть Польши; при разделе последней наша область перешла в состав Австрии, против которой мы не выступаем. Под словами «пора бы нам переступить Рубикон и открыто заявить, что мы настоящие Русские» — я понимаю литературное, а не государственное единение; выражения «мы не Рутены 1848 г., а Русские» значат, что мы не «Рутены», над которыми посмеивался в свое время славный венский юморист Сафир, потому что мы были всегда Русскими (Русинами), а только в 1848 г. сделали нас Рутенами. Впрочем, не мое дело отвечать за статью, не мною писанную и печатанную; меня удивляет, зачем прокурор не конфисковал эту статью в 1866 г., а только теперь находит ее преступною? Ведь следовало ее конфисковать тогда, когда она появилась; если она заключала в себе нечто незаконное, — зачем прокурор тогда не выступал против нее?! Повторяю еще раз, что, придерживаясь готовой программы, я никогда не писал о политическом соединении Русских, а лишь о единстве литературном и языка».

По австрийским законам обвинение в государственной измене означало смертную казнь. Именно ее требовали для Адольфа Добрянского и Ивана Наумовича. Но надо отдать должное польским адвокатам — они продемонстрировали, что никакой доказательной базы в деле нет. Присяжные с этой позицией согласились. Но Наумовича, Площанского и Шпундера все же осудили на разные сроки заключения — от 3 до 8 месяцев — за «нарушение публичного спокойствия». Остальные подсудимые были оправданы полностью по всем пунктам. Наумовича отлучили от церкви, а Адольф Добрянский переехал жить в Вену.

Этот судебный процесс еще больше углубил раскол между «москвофилами» и «народовцами». Потому что последние практически публично заняли в этом деле сторону австрийских властей. К России же они вообще не испытывали никакой симпатии, считая ее местом, где притесняется и украинофильство, и малороссийская печать, и язык. Отчасти со стороны это так и выглядело, но в действительности в Российской империи ничего похожего на дело Ольги Грабарь никогда не было, хотя и там хватало своих чиновничьих глупостей. И здесь стоит на время отвлечься от Галиции и вернуться в Киев, потому что с определенного момента украинская идеология в Малороссии и Прикарпатье развивалась параллельно.

Как я уже упоминал, в конце 1850-х — начале 1860-х годов в Малороссии появились первые громады — полулегальные кружки местных интеллектуалов-украинофилов или сторонников малороссийского сепаратизма. Часть историков считает, что возникли эти кружки не без влияния польских заговорщиков, готовивших восстание, потому что именно накануне этих событий громады и появились, причем очень неожиданно, словно по чьему-то распоряжению. После восстания 1863–1864 годов громады затихли, их деятельность в этот период была не слишком заметна. К концу 1860-х годов громады снова активизировались, но, конечно, главная в этом смысле была «Киевская громада». Это была организация не политическая, но она имела весьма значительное влияние. Без нее не обходилось ни одно крупное начинание в сфере науки и издании книг, в открытии музеев, организации научных обществ, конференций и собраний. Киевские громадовцы много писали в городскую газету «Киевский телеграф», собственно, именно они открыли «Юго-Западный отдел Русского географического общества», и именно они основали первый киевский украинский журнал — «Киевскую старину». Внешне громада выглядела собранием образованной молодежи, увлеченных историей родного края людей, интеллектуалов, преподавателей, профессуры. По сути же именно громада была генератором всех сепаратистских и украинофильских идей.

Однако стоит отметить, что в те годы украинство не было единым движением. Часть сторонников понимала его именно как в первую очередь интеллектуальную, просветительскую работу, направленную на воспитание нового поколения малороссов, которые будут идентифицировать себя именно как украинцев. Другие же просто видели в этом общественный вызов и старались внешне максимально походить на «настоящих украинцев» — казаков и крестьян. Хотя крестьяне-то как раз в Киеве и не жили, и даже приезжали не часто. Украинофильский журнал «Основа» писал по этому поводу:

«Не доезжая Киева, по сю сторону Днепра, я встречал много селян-украинцев, которые попасали своих лошадей и волов. По моему наблюдению, их нисколько не привлекал Киев, который так величественно раскинулся по горам, прославленным историческими преданиями и поэтическими сказаниями южнорусского народа. Они даже не смотрели на эту величественную картину; их взор блуждал где-то далеко, искал степей малонаселенных, искал лесу уединенного и, казалось, с удовольствием останавливался на безлюдной местности…

Украинец знает, что жизнь в городах — не его жизнь, — там ему не место; там его на каждом шагу ограничивают, стесняют, там ему надо извратить, изломать себя, чтобы жить. Украинец любит степь, оттого что только там для него просторно и привольно; никто там не скажет: «Здесь тебе не место!» Может быть, он уже не раз бывал в Киеве; быть может, память его полна рассказов о его чудесах, редкостях; но он знает, что ему многого не дадут посмотреть и, пожалуй, выпроводят из иного общественного места… Из-за чего же ему интересоваться?»