Борис Акунин - Между Европой и Азией. История Российского государства. Семнадцатый век Страница 4

Нужно было искать более доверчивого патрона, и в конце концов такой нашелся в лице князя Адама Вишневецкого, приятеля Хойских. Это был человек несметно богатый и резко враждебный по отношению к Годунову, при котором русские разорили часть его владений. Судя по дальнейшему поведению князя, умом он не отличался.

Наш Неизвестный поступил к Вишневецкому на службу и, выждав удобный момент, провернул ловкий фокус: заболев и якобы готовясь к последнему причастию, открыл священнику на исповеди свою заветную тайну. Наверное, юноша хорошо знал попа, которому сделал свое признание «на пороге смерти», и не сомневался, что тот немедленно побежит к князю. Так и вышло.

Кажется, у Неизвестного имелся сообщник – некий ливонец, будто бы в 1591 году состоявший при маленьком Дмитрии в Угличе. Этот свидетель сказал, что приметы совпадают: у царевича тоже на лице была бородавка, а у правой подмышки красная родинка.

Доверчивому Вишневецкому этого оказалось достаточно. Ему было лестно, что он стал участником такого великого дела. Князь разодел высокого гостя в пух и прах, приставил к нему слуг, стал повсюду вывозить на карете с шестью лошадьми – одним словом, наслаждался всеобщим интересом и вниманием, да и сам «царевич» не подкачал: он превосходно держался, красно говорил и всем очень нравился.

Естественно, Вишневецкий сразу же сообщил о поразительном открытии королю Сигизмунду III, а сам тем временем уже начал собирать войско, чтобы идти с Дмитрием на Москву и посадить его на престол вместо узурпатора Годунова.

Однако при дворе к этой авантюре отнеслись настороженно. Всего три года назад королевство заключило с Москвой перемирие на двадцать лет и вовсе не собиралось его нарушать. У Сигизмунда и без того хватало проблем. Самый могущественный человек Польши, знаменитый Ян Замойский, канцлер и делатель королей, устроил князю Адаму выговор, написав, что подобная затея не принесет Польше ничего, кроме бесславия. Вишневецкий был вынужден отказаться от военных приготовлений и, кажется, начал охладевать к своей «игрушке».

Вероятно, эпопея Неизвестного на этом и закончилась бы, если бы им не заинтересовались иезуиты, старавшиеся не упустить никаких шансов для распространения католичества на новые страны. «Царевич» не держался за свое православие (он хорошо усвоил у ариан уроки вольнодумства) и совершенно не возражал против перехода в латинскую веру. То же он сулил сделать и со всей Русью – в его положении не следовало скупиться на обещания. Иезуиты связали покладистого претендента с папским нунцием Рангони, который уговорил короля все-таки посмотреть на московита.

Очень нескоро, через полгода переписки, «царевича» наконец привезли в Краков, где король дал ему неофициальную аудиенцию, а месяц спустя – еще одну. По-видимому, Неизвестному удалось произвести хорошее впечатление (он это умел), и Сигизмунд заколебался. Но ближайшие советники – канцлер Замойский и гетман Жолкевский заклинали короля не ввязываться в сомнительную авантюру.

В конце концов Сигизмунд решил занять выжидательную позицию: посмотреть, не вмешиваясь, что из всего этого выйдет.

С «царевичем» он разговаривал вежливо, но уклончиво. Выделил ему на содержание сорок тысяч злотых в год (сумма, на которую можно было содержать небольшой штат слуг, но не войско) и отправил обратно на Украину. Однако – и это главное – Сигизмунд не запретил желающим добровольно присоединиться к московскому принцу. В это время король готовился осуществить нечто вроде конституционного переворота, установив наследственную власть своей династии и ограничив права Сейма. Предвидя возмущение, он был рад возможности избавиться от какой-то части буйной шляхетской вольницы, отправив ее за пределы Речи Посполитой. Дальше этого «адский замысел» и «гнусная польская интрига» на том этапе, видимо, не простирались.

Сигизмунд и «московский царевич». К. Вениг

Вскоре центральной фигурой предприятия становится сандомирский воевода и львовский староста (то есть губернатор) Ежи Мнишек, отодвинувший легкомысленного Вишневецкого на второй план.

Ежи Мнишек (1548–1613) был в Польше личностью известной, но уже «вышедшей в тираж» и к тому же с подмоченной репутацией. Расцвет его могущества остался в далеком прошлом. Когда-то он был фаворитом распутного и суеверного Сигизмунда-Августа (1548–1572), которому поставлял колдунов и любовниц. Ходили слухи, что после кончины короля Мнишек похитил часть казны, на чем и разбогател. Однако за минувшие годы состояние вельможи пришло в расстройство, и привычка к роскошной жизни уже не соответствовала доходам. Нынешний монарх доверил пану Ежи управление одним из своих имений, но ко двору не звал. Хитрый и алчный Мнишек был рад возглавить дело, которое могло принести барыши и вернуть былое положение.

Кроме общности целей «царевич» был привязан к Мнишекам и по причине сугубо личной: он влюбился в шестнадцатилетнюю дочь воеводы Марину, которой было суждено сыграть важную роль в российской истории. Вероятно, в тех обстоятельствах бедному изгнаннику дочь магната представлялась ослепительной и недостижимой, но мы увидим, что Неизвестный сохранит эту любовь и на престоле – значит, чувство было сильным.

Самозванец и Марина Мнишек. С. Галактионов

В апреле 1604 года «царевич» перешел в католичество – тайно, потому что всем было понятно, что за неправославным государем русские не пойдут. Дмитрий пообещал святым отцам обратить в римскую веру всю страну в течение года после того, как займет престол. Вскоре, тоже тайно, он подписал договор с будущим тестем. За помощь и руку дочери Ежи Мнишек должен был получить миллион злотых, а невеста в личный удел – Новгородчину и Псковщину. Смоленск и Северский край по кондициям переходили к Польше.

Тот, у кого ничего нет, легко раздает обещания. Какие из них царь Дмитрий I потом выполнил, а какие нет, мы еще увидим.

Пока же его первая цель была достигнута. За подготовку экспедиции взялись два магната – Мнишек и Вишневецкий, которые, что важно, заручились личной поддержкой литовского канцлера Льва Сапеги.

Летом 1604 года покровители «законного наследника» приступили к найму солдат и кинули клич среди шляхты. Одновременно с этим Дмитрий от собственного имени отправил гонцов к донским и запорожским казакам, а на русскую сторону границы запустил своих агитаторов. Эта инициатива в конечном итоге и определила успех дела.

Предпосылки успеха

Воззвания «чудесно спасшегося царевича» были подобны искрам, попавшим в сухой хворост. Казаки-то всегда с готовностью участвовали в любом лихом деле, сулившем возможность поживиться, но взрывоопасной была и ситуация на самой Руси.

Это объяснялось несколькими факторами.

Прежде всего – затяжным голодом. Вследствие общеевропейского похолодания хлеб вымерзал на пашнях три года подряд. Правительство долгое время не знало, как решить проблему перераспределения ресурсов между урожайными и неурожайными регионами, отчего часть населения вымерла, а часть пришла в движение, покидая родные места и уходя туда, где имелось хоть какое-то пропитание. Так получилось, что пограничные с Украиной области переполнились людьми, находившимися в отчаянном положении.

Среди них были не только беглые крестьяне, но и такие, кто умел владеть оружием. В прежние «сытые» времена бояре и богатые дворяне держали у себя много дворни – слуг, охранников, псарей, конюхов. Когда продовольствия стало не хватать, нахлебников-холопов стали выгонять на все четыре стороны. Кто-то из них ушел в казацкие степи, еще больше радикализовав эту буйную вольницу, а многие оказались вынуждены добывать себе пищу оружием, то есть поневоле превратились в разбойников. С этого времени на Руси расплодились так называемые «гулящие люди», число которых во время Смуты, по мере распада привычного уклада жизни, постоянно увеличивалось.

В 1603 году разбойные шайки собрались в целое войско под предводительством некоего Хлопка Косолапа, которое разоряло окрестности столицы и не побоялось вступить в сражение с правительственными отрядами. В конце концов восстание было разгромлено, но его уцелевшие участники бежали на окраины страны – в том числе на украинскую границу. Таких «злодейственных гадов» там собралось не меньше двадцати тысяч.

Еще больше было крестьян, ушедших из родных мест. Представители этого забитого, угнетенного класса обычно не бунтовали. В крайнем случае, когда жизнь становилась совсем уж невыносимой, просто снимались с места и уходили. Ключевский пишет: «Московские люди как будто чувствовали себя пришельцами в своем государстве, случайными, временными обывателями в чужом доме; когда им становилось тяжело, они считали возможным бежать от неудобного домовладельца, но не могли освоиться с мыслью о возможности восставать против него или заводить другие порядки в его доме». Однако весть о том, что Годунов – не истинный «домовладелец», а узурпатор, взбаламутила и это мирное сословие.