Борис Кузнецов - «Она утонула...». Правда о «Курске», которую скрывают Путин и Устинов Страница 4

Конечно, не только дело о гибели «Курска» и не только дело Чахмахчяна стали причиной моей вынужденной эмиграции. Перефразируя знаменитую фразу Ильфа и Петрова из «Записных книжек», я могу заявить: «Никто не любил меня больше КГБ, которое меня тоже не любило». Еще в 1990–1991 годах я представлял в судах, в целом небезуспешно, интересы генерала КГБ Олега Калугина по жалобам на действия президента СССР Горбачева, председателя Совета министров СССР Николая Рыжкова и председателя КГБ СССР Владимира Крючкова, лишивших опального генерала наград, звания и пенсии.

В те же годы я защищал капитана II ранга, военного журналиста Владимира Вербицкого, обвиненного в шпионаже в пользу Швеции (уголовное дело в отношении Вербицкого было прекращено Главной военной прокуратурой из-за отсутствия состава преступления). О тех временах рассказывает книга Евгении Альбац «Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ», вышедшая в 1 992 году и содержащая рапорт прапорщика Лариной о том, что в 1991 году на акустическом контроле среди большого числа лиц стоял и я. Еще раз моя фамилия была упомянута как находящегося под контролем 17 августа 1991 года в числе Э. Шеварднадзе, И. Силаева, А. Яковлева и М. Полторанина. (Приложение № 1).

В середине 1990-х годов мы с адвокатом Мишей Ботвинкиным защищали подполковника ГРУ Ткаченко. Он был задержан ФСБ и стал заложником противостояния двух спецслужб — ФСБ и ГРУ[5]. Под «крышей» военной разведки космические снимки территорий арабских стран продавались офицеру израильской разведки. Еще я защищал подозреваемых в шпионаже американских граждан — Кента Ли, незаконно выдворенного из России, и Александра Шусторовича, который обвинялся в совершении экономических преступлений, но на всех следственных действиях неизменно присутствовали сотрудники ФСБ в звании не ниже полковника. ФСБ подозревало, что Шусторович вложил по заданию ЦРУ миллионы долларов в издательскую деятельность Российской Академии наук.

Последние годы отмечены уголовными делами с моим участием, в которых непосредственно участвовало и ФСБ, например, дело по обвинению в шпионаже в пользу американской военной разведки сотрудника Института США и Канады РАН Игоря Сутягина (вместе с адвокатами Анной Ставицкой, Владимиром Васильцовым и Германом Гаврюниным).

Не улучшило отношения ко мне руководства ФСБ мое участие в ряде других уголовных дел, за которыми торчали длинные кэгэбэшные уши: представительство родственников убитой, не без участия ФСБ, Анны Политковской (вместе с адвокатами Кариной Москаленко и Анной Ставицкой), дело Мананы Асламазян и некоммерческой организаций «Образованные медиа» (вместе с адвокатом Виктором Паршуткиным), дело Владимира Хуцишвили, более известное как дело об убийстве банкира Ивана Кивилиди с помощью боевого отравляющего вещества (вместе с адвокатами Оксаной Возняк и Сергеем Забариным).

По делу Игоря Сутягина мне удалось доказать, что в число присяжных заседателей ФСБ внедрило бывшего сотрудника службы внешней разведки Григория Якимишина. Это стало одним из оснований решения Европейского суда по правам человека, согласно которому, приговор по делу Сутягина был незаконен, а судья Московского городского суда Марина Комарова[6] манипулировала присяжными.

Надо сказать, что и сейчас ФСБ не оставляет меня в покое. Именно чекисты, по инициативе которых было возбуждено уголовное дело, не дают мне доступа к правосудию. Меня объявили в федеральный, межгосударственный и международный розыск, при том что число писем, направленных прокурорами, руководителями следственных подразделений и судей на мой американский адрес, превысило сотню. Недавно я обнаружил в своем почтовом ящике письмо от одного из руководителей Следственного управления Следственного комитета РФ по городу Москве такого содержания: «Признать незаконным постановление об объявлении вас в розыск нет оснований, т. к. нам неизвестно место вашего нахождения».

Зачем искать человека, если он не только не скрыл свое местонахождение, но и представил доказательства своего местожительства? Ответ прост: срок давности составляет 6 лет, но если лицо скрывается от следствия и суда, исчисление срока давности приостанавливается. А это значит, что вернуться в Россию я не смогу никогда. Между США и Россией заключен договор об оказании помощи по уголовным делам.

Поэтому российские правоохранительные органы через американские компетентные органы должны предъявить мне постановление о предъявлении обвинения, допросить меня, дать возможность опровергнуть обвинение, предоставить доказательства. В последнем ходатайстве я просил рассмотреть уголовное дело в мое отсутствие, что уголовно-процессуальное законодательство допускает.

В ответе следователь отказал в удовлетворении этого ходатайства на том основании, что моя подпись нотариально не заверена. А то, что законодательство этого не требует, и то, что мои многочисленные заявления и жалобы рассматривались, хотя нотариально не заверялись, для следователя не имеет значения.

Несмотря на объявление в международный розыск, я посетил Францию, Испанию, Италию, Израиль, но ни на одной границе ни разу не был остановлен. Российское бюро Интерпола отказалось принимать документы о моем объявлении в розыск, сославшись на статью 3 Устава Интерпола, которая гласит, что розыск по политическим делам эта международная полицейская организация не осуществляет.

Наконец, с четвертой попытки, 8 июля 2013 года по ходатайству пятого или шестого следователя Главного следственного управления Следственного комитета России по городу Москве Пресненский районный суд (судья Долгополов В. Д,) вынес постановление об избрании мне меры пресечения в виде содержание под стражей (заочно).

Мои телефонные переговоры с абонентами в России до сих пор прослушиваются, специалисты обнаружили несанкционированные вторжения в мой компьютер.

Летом 2009 года на дачном участке под Санкт-Петербургом сгорела баня, и осматривавшие место происшествия сотрудники пожарной инспекции нашли признаки поджога. Ни до, ни после этого происшествия таких случаев в дачном кооперативе не было. Баня находилась на территории дачного участка, где жили моя дочь и ее семья, и за неделю до пожара баня была заполнена 3000 томов моего архива, который я собирал с 1962 года.

В возбуждении уголовного дела было отказано, виновные в поджоге лица установлены не были. В пожаре сгорели 15 томов материалов по делу подводной лодки «Курск». В том, что заказчиком и организатором этого являлось ФСБ, у меня сомнений нет.

Из адвоката, занимающегося профессиональной защитой, путинский режим превратил меня в политика с радикальными взглядами.

Один из моих приятелей — известный доктор, которого уважают и к чьему мнению прислушиваются в Кремле, изо всех сил старался помочь мне вернуться в Россию и по поручению одного из стоящих у кормила власти и хорошо понимавшего глупость и бесперспективность обвинения спросил у меня:

— На каких условиях ты можешь вернуться в Россию? Откажешься ли ты от политического убежища?

Я ответил:

— Это возможно в том случае, если будет пересмотрен ряд дел и отменены судебные и процессуальные решения по ним. — И перечислил эти дела. — Я вернусь тогда, когда власти в России будут соблюдать законы, а суды будут свободны от давления власти и спецслужб.

И первым я назвал дело о гибели АПРК «Курск».

Об этом же я написал в открытом письме президенту России Дмитрию Медведеву. На результат я особо не рассчитывал и сделал это лишь для того, чтобы потом не смог себя упрекнуть в том, что не дал шанса руководителю государства.

Сразу должен оговориться: я не хочу видеть ни бывшего командующего флотом, ни других высокопоставленных и ответственных начальников и командиров ни в лагере, ни даже на скамье подсудимых. Просто мне и тем семьям членов погибшего экипажа, которые поверили в меня в 2002 году, нужна вся правда, а не взвешенные и дозированные продажными прокурорами, судьями и экспертами ее куски.

Открытый судебный процесс с участием руководителей учений, независимых экспертов и потерпевших мог бы поставить в этом деле точку. Но то, что происходило на заседаниях военных судов, однозначно характеризует российскую судебную систему как встроенную в вертикаль исполнительной власти. Главная военная прокуратура и лично Александр Савенков оказывали не просто давление на военные суды — я убежден, что тексты ряда судебных решений готовились в переулке Хользунова[7]. Да и вообще нужен ли независимый суд в условиях тоталитарного режима, при отсутствии выборов, оппозиции, свободы слова и других основных институтов демократии? Со справедливым разрешением дела «Курска», как и с историей разворовывания российского Военно-морского флота, фактического его уничтожения, как и с судебными процессами над видными российскими адмиралами, которые этому разворовыванию препятствовали, придется ждать до смены режима, которая неминуема.