Мария Залесская - Замки баварского короля Страница 4

Неужели больше ни в ком и никогда Людвиг не найдет понимания и сочувствия? Ведь должен же быть где-то человек, близкий ему по духу, тот учитель, который должен воплощать собой те самые дорогие для ученика идеалы, наиболее страстно желаемые для «проведения в жизнь».

Вагнер и стал для Людвига таким «гуру». Его оперы воплощали перед королем тот мир, в котирый король всей душой стремился убежать от действительности. Герои вагнеровских опер — это сам Людвиг, различные стороны его личности. Он и Лоэнгрин, и Зигфрид, и Тристан, и Тангейзер, и Летучий Голландец… Вагнер сумел увидеть, понять и воплотить все грани его души перед ним самим. Значит, Вагнер — божество. И это божество понимает его, одинокого; с Вагнером можно открыто говорить обо всем, и при этом Вагнер, будучи композитором, апеллирует не столько к рациональному, сколько к эмоциональному началу.

Считается, что Людвиг впервые услышал музыку Вагнера и узнал о его существовании в день своего 16-летия, 25 августа 1861 года[17]. Это маловероятно уже потому, что слава Вагнера-композитора гремела по всей Германии, а Людвиг, страстно интересовавшийся театром, просто не мог не знать ничего о немецком гении. Тем более что существует признание самого короля — правда, написанное им позднее, — в том, что Людвиг познакомился с личностью Вагнера сначала даже не по его музыке, а по его философско-литературным трудам. И случилось это не позднее 1860 года.

«Я читал, перечитывал и чувствовал себя совсем очарованным! Да, это было совершенно то, что я понимал в задаче искусства! Это именно то слияние поэзии с музыкой, которое должно проявить искусство будущего![18] И это принадлежало человеку, чувствовавшему в себе силу создать нечто такое возвышенное, такое чудесное! Это чувствовалось в его словах, которые низвергались потоком лавы, которые должны были привести к доброму концу избранное им призвание, потому что он владел тою печатью гения, которая идеал превращает в действительность (курсив мой. — М. 3.). И у этого героя духа были связаны крылья; презренные препятствия мешали его небесному полету и приковывали его к земле! Он искал человека, который имел бы возможность и желание помочь ему… Вскоре после того я услышал “Лоэнгрина”… Воспитанный в Hohenschwangau, я в плоть и кровь воспринял эту легенду рыцаря-лебедя, полную такой невыразимо поэтической прелести! Сколько раз, сидя во дворе замка под цветущими липами, осенявшими образ Богоматери, я мечтал об этой легенде. Сколько раз в своих мечтах я видел этого рыцаря, плывущего по воде со своим верным лебедем. Тут я нашел мечты моего детства, мои фантазии юноши олицетворенными чудным образом. И они, эти столь знакомые мне образы, говорили мне в опьяняющих меня звуках, как сладкий аромат цветущих лип… Как мы стали друзьями, друзьями в самом возвышенном, идеальном смысле этого слова, которым так злоупотребляли, знает свет. И этот свет, который я никогда не любил, делает то, что я все более и более удаляюсь от него в себя самого и в тот маленький кружок людей, которые думают как я, которые понимают нашу дружбу… Бог в своей благости дал мне радость найти возможность осуществить планы моего дорогого друга и быть для него в самом маленьком размере тем, чем он был для меня в бесконечном»{8}.

Да, тогда, в день своего рождения, Людвиг впервые услышал именно «Лоэнгрина», с легендой о котором он ассоциировал себя с детства, и это событие оставило в юной душе принца такой неизгладимый след, что, пожалуй, день знакомства с «Лоэнгрином» действительно можно считать «днем рождения» того Людвига, каким он станет впоследствии.

Что же касается «родственных душ», то, как точно определили А. Медведев и Т. Новиков в своей книге «Белый лебедь король Людвиг II»: «И композитор, и король сознавали бесплодность своих усилий быть понятыми современниками, они творили для вечности. Вагнер много размышлял о трагедии артиста в современном мире. Для него юный король явился живым воплощением легендарного Лоэнгрина. И сам Людвиг II чувствовал, что он, подобно пришельцу из мифа, осужден на исчезновение, если не встретит непогрешимой веры в абсолютную красоту, которая одна только может возвысить до его чувств прозу окружающей жизни. Увы! В этом мире такой веры нет. Познавшие высшую любовь, посвященные служению красоте, обречены до конца дней сохранять самый высокий вид эгоизма — сознание своей избранности. Мир грубо мстит идеалистам, опровергающим своей жизнью стойкое убеждение, будто есть только одно божество, достойное изваянья и молитв, — золотой телец. Только родственные души, способные понять, почувствовать, поверить, что есть миры, где существует то, чего не может быть в мире низменной жизни, — только они способны оказать поддержку друг другу и дать надежду».

Ведь и для Вагнера, измученного нападками критиков и вечно нуждающегося в материальных средствах, был необходим человек, который бы понял его искусство и поклонялся бы ему беззаветно, словно божеству. Насколько Людвигу был необходим Вагнер, настолько и Вагнеру был необходим Людвиг. Их союз можно было бы назвать идеальным. Только есть одно «но». Людвиг действительно был предан Вагнеру беззаветно, всем сердцем, не заботясь о том, что такая преданность может быть ему во вред. Другими словами, его отношения носили яркий эмоциональный характер. У Вагнера же довольно быстро очарование первых восторгов от встречи с родственной (и что немаловажно, могущей оказать существенную материальную поддержку) душой переросло в рациональное осознание выгод, которые этот союз мог бы ему принести.

Наличие рядом с королем человека, отвечающего его чаяниям и устремлениям, пожалуй, единственное (конечно, исключительно в психологическом плане) отличие между Людвигом II Баварским и императором Рудольфом. Правда, и этой поддержки Людвиг вскоре был лишен и оставлен в полной изоляции. Рудольфу же вообще не удалось найти кого-то одного, кого бы он в полной мере считал своим духовным пастырем. Именно поэтому вокруг его трона было столько «соискателей» на эту должность, но ни один из них не стал для Рудольфа другом.

Духовное одиночество приводит к полному физическому одиночеству. И Рудольф, и Людвиг не создают семьи; полностью замыкаются в себе; их все более тяготит общество, которое их не понимает (соответственно, отвергает); они становятся полностью самодостаточными — их устраивает «общество» самих себя или же вымышленных собеседников-фантомов. Только наедине с собой они способны ощутить душевный комфорт, любое вмешательство в их личную жизнь воспринимается ими как посягательство на их монаршую власть, которая, как это ни парадоксально, является первой причиной развивающегося душевного недуга. И вот почему.

Бремя монаршей власти стало тем камнем преткновения, который должен был бы стать непреодолимой преградой на пути «ухода от действительности», но на самом деле — помог «уйти наиболее далеко». С одной стороны, царственное положение ставило и Рудольфа, и Людвига как бы над законом и критикой, делало их непогрешимыми перед подданными. Ведь кто бы посмел возразить своему государю? Остается лишь благоговейно подчиняться, иначе уличат в бунте; можно и головы лишиться. Это справедливо даже в отношении Людвига, правление которого, как мы уже говорили, пришлось на самый закат эпохи «подлинной монархии». С другой стороны, эта же вседозволенность возлагает на монарха огромную ответственность и связывает цепями условностей дворцового этикета и международной политики. Публичная личность лишается права на личную жизнь, а монарх — особенно. Правило «что можно Юпитеру, того нельзя быку» начинает работать в обратном направлении: что позволительно простому смертному — совершенно недозволено монарху.

Таким образом, та свобода личности, к которой так стремились и Рудольф, и Людвиг, была для них совершенно недостижима именно вследствие того, что они были монархами, которые в этом плане оказывались гораздо менее свободными, чем самый последний нищий, их подданный.

И в то же время именно царственное положение обоих дало им возможность воплотить в реальном материальном мире мир их фантазий и грез, так называемый внутренний мир.

Это очень упрощенное и избитое понятие. Ведь, как писал в своей работе «Джон Ди и конец магического мира» философ-традиционалист Е.В. Головин, «для нас есть внутренний мир и внешний мир. Мы плохо можем объяснить, что мы понимаем под нашим внутренним миром. Скорее всего, под нашим внутренним миром мы понимаем ту самую закрытую железной дверью квартиру или еще что-нибудь, где хранится пустота или какие-то пустяки»{9}. Наверное, как это ни грустно, придется признать справедливость этих слов для большинства из нас. Кстати, будь эти слова справедливы и для наших героев, их царствования были бы значительно более благополучными, а их страны во многом бы избежали потрясений, вызванных последствиями деяний этих властителей. Однако, к сожалению, их внутренний мир был настолько богат, что не только «железная дверь», а и «суперсовременный сейф со сложной системой сигнализации» был бы не в состоянии охранить эти богатства, и в первую очередь от самих их владельцев.