Евгений Тарле - Крымская война. Том 1 Страница 4

Изучение статей и корреспонденции Маркса и Энгельса показывает замечательную остроту и тонкость аналитического ума обоих мыслителей. Их анализ сплошь и рядом отметает прочь густой слой лжи английских корреспондентов и умеет подводить поближе к правде. Особенно ярко это проявлялось, когда Марксу и Энгельсу приходилось сталкиваться с систематическим замалчиванием русских военных подвигов.

Достаточно вспомнить, например, как правильно они оценили русскую победу 6 (18) июня 1855 г., когда осажденные блестяще отбили неприятельский общий штурм. Изучая эти статьи и корреспонденции, можно оценить по достоинству гениальность обоих авторов. При самых невыгодных условиях, имея крайне мало независимого фактического материала для проверки и корректирования всего того, что ежедневно преподносилось по телеграфу и почтой читателям большой британской прессы, они в ряде случаев отказывались принимать не только освещение сообщаемых фактов, но даже и допускать их точность и реальность.

Обращаясь от корифеев марксизма к представителям русской политической мысли, мы должны отметить, что больше всех волновались по поводу событий начала войны славянофилы. Одни из них искренно восторгались демагогически пущенной в оборот правительством идеей «освобождения славян», другие бредили завоеванием Царьграда, третьи все же считали (особенно с середины 1854 г.), что николаевщина не может не проиграть войны. Конечно, никто из них никогда и не думал, что Англия и Франция в самом деле «защищают» Турцию. И в этом они были совершенно правы.

По существу дела к вопросу об «освобождении» славян Николаем I, как и к вопросу о «защите независимости Турции» Пальмерстоном и Наполеоном III, применима формула Ленина, высказанная им по поводу разговоров об освобождении и защите «малых наций» при взрыве войны 1914 г.: «Самым распространенным обманом народа буржуазией в данной войне является прикрытие ее грабительских целей „национально-освободительной“ идеологией. Англичане сулят свободу Бельгии, немцы — Польше и т. д. На деле… это есть война угнетателей большинства наций мира за укрепление и расширение такого угнетения»[3]. И буржуазия Англии и Франции и дворянско-феодальная русская монархия в 1853—1854 гг. стремились лишь прикрыть обманными фразами своекорыстные цели.

Нелогичность славянофилов заключалась лишь в том, что они долго не желали признать, что Николай Павлович столь же «искренно» печется о свободе славян, как Наполеон III я Пальмерстон о независимости Турции.

Многие из славянофилов тогда считали все-таки николаевщину злом, совершенно непереносимым.

Славянофил А. И. Кошелев пишет в своих изданных за границей воспоминаниях: «Высадка союзников в Крыму в 1854 году, последовавшие затем сражения при Альме и Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили, ибо мы были убеждены, что даже поражение России сноснее для нее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время. Общественное и даже народное настроение, хотя отчасти бессознательное, было в том же роде»[4].

Вера Сергеевна Аксакова была настроена глубоко пессимистично к концу войны: «Положение наше — совершенно отчаянное, — писала она и признавала николаевщину более страшным врагом России, чем внешнего неприятеля. — Не внешние враги страшны нам, но внутренние, наше правительство, действующее враждебно против народа, парализующее силы духовные». И по поводу смерти Николая эта умнейшая из всех детей Сергея Аксакова находит строки, почти совпадающие с герценовскими. Герцен радовался, что это «бельмо снято с глаз человечества», а Вера Сергеевна пишет: «Все невольно чувствуют, что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легко стало дышать…»

«Либерализм» славянофилов был, впрочем, таким легоньким и слабо державшимся, что его уже через полгода после смерти Николая начало сдувать, и Хомяков, таким грозным Иеремией выступавший в начале войны, уже начал беспокоиться и писал другому «либеральному» славянофилу, Константину Аксакову, что «дела принимают новый оборот, но оборот также небезопасный», так как западники («запад») могут «встрепенуться» и «что же тогда?»

Иван Киреевский скорбел искреннее и глубже, чем всегда неколько актерствовавший Хомяков, и прямо заявлял Погодину, что если бы не крымское поражение, то Россия «загнила бы и задохлась». Да и сам Погодин, поклонник самодержавия, перестал мечтать о Константинополе и заговорил в своих «Записках» и речах в тоне либерального негодования на николаевщину, потерпевшую поражение.

К концу войны славянофильская «оппозиция», однако, уже решительно переставала удовлетворять даже самых умеренных, самых аполитичных людей, бывших до той поры довольно близкими к ней. «Давно уже добирался я до этого вонючего, стоячего болота славянофильского. Чем скорее напечатаете мою критику, тем лучше; чтоб не дать много времени существовать такой дряни безнаказанно, надо скорее стереть ее с лица земли», — в таком тоне писал о книге К. С. Аксакова известный ученый, филолог Буслаев 10 июня 1855 г. издателю «Отечественных записок» А. А. Краевскому. А спустя некоторое время он, разгромив также Хомякова, пишет: «Нынешнее лето… мне посчастливилось поохотиться за славянофильской дичью. Думаю, что мои две критики, одна за другой, несколько всколышат это вонючее болото, которое считали глубоким только потому, что в стоячей тине не видать дна»[5].

Официальная пропаганда идеи «освобождения» балканских славян и близкая к ней в некоторых отношениях славянофильская программа вызывала в представителях тогдашнего западничества еще большее раздражение, чем в людях типа Буслаева.

Начинавшего тогда, известного впоследствии историка С. М. Соловьева в литературных и ученых кругах Москвы и Петербурга в конце 40-х годов причисляли к западническому лагерю, хотя он был одинаково близок и с Грановским, и с Кавелиным, и с Хомяковым. На самом деле он не принадлежал ни к тому, ни к другому лагерю, но Крымская война сильно заострила его критическое и вполне отрицательное отношение к режиму. «Надвигалась страшная туча над Николаем и его делом, туча восточной войны. Приходилось расплатиться за тридцатилетнюю ложь, тридцатилетнее давление всего живого, духовного, подавление народных сил, превращение русских людей в палки… Некоторые утешали себя так: тяжко! всем жертвуется для материальной, военной силы; но по крайней мере мы сильны, Россия занимает важное место, нас уважают и боятся. И это утешение было отнято…» При таком настроении люди, подобные Соловьеву, переживали довольно мучительную душевную драму: «В то самое время, как стал грохотать гром над головою нового Навуходоносора, когда Россия стала терпеть непривычный позор военных неудач, когда враги явились под Севастополем, мы находились в тяжком положении: с одной стороны, наше патриотическое чувство было страшно оскорблено унижением России, с другой, мы были убеждены, что только бедствие, и именно несчастная война, могло произвести спасительный переворот, остановить дальнейшее гниение; мы были убеждены, что успех войны затянул бы еще крепче наша узы, окончательно утвердил бы казарменную систему; мы терзались известиями о неудачах, зная, что известия противоположные приводили бы нас в трепет»[6].

Живший в Лондоне Герцен, страстно ненавидевший николаевский режим, конечно, знал, что военный провал царизма может стать началом какого-то большого сдвига в русском обществе, и это несколько смягчало живо ощущавшуюся им скорбь по поводу страданий русского крестьянина, матроса, солдата, которые являлись первыми жертвами военных поражений. И с душевной болью он думал о войне. Революционер Герцен верил в народную Россию и страдал от бессильного гнева, думая о бедствиях и унижениях, которые терпит русский народ от последствий бесконтрольного хозяйничанья царя и его слуг в области внешней и внутренней политики. Вера в могучие силы и беспредельные возможности, таящиеся в русских народных массах и ждущие, когда настанет час освобождения, никогда не покидала его.

Герцен глядел на войну издалека, из Лондона. Его любимый друг Грановский многое наблюдал совсем вблизи и переживал Крымскую войну болезненно тяжело. Можно смело сказать, что эти переживания надломили его жизненную силу, жестоко отозвались на сопротивляемости его и без того некрепкого организма и ускорили смерть сорокадвухлетнего человека. Грановский очень мрачно смотрел на начало и на возможные перспективы разгоревшегося пожара.

В рукописной записке Т. Н. Грановского, писанной в январе 1855 г., автор решительно отвергает якобы религиозный и освободительный характер Крымской войны: «…ужели мы пойдем на освобождение угнетенных в Турции, когда у нас у самих все общественное устройство основано на том же начале, тогда как наша же Польша страдает под бременем ненавистного ига?»