Наум Синдаловский - Мифология Петербурга: Очерки. Страница 4

Причем, особенно пугало, что это было связано с Невой. Отчаявшиеся неудачники, проигравшиеся авантюристы, отвергнутые влюбленные недолго думая топились. Это немедленно стало темой городского фольклора. Но обратите внимание, какой изящный эвфемизм предложила петербургская фразеология взамен грубого «утопиться»: «Броситься в объятия красавицы Невы».

Топонимика, что в буквальном переводе с греческого означает название или имя места, всегда представляет некое дуалистическое единство официального и неофициального. Наряду с формальным названием того или иного городского объекта, зафиксированным в справочниках и путеводителях, на городских картах и уличных указательных табличках, зачастую существовало другое, а нередко и третье, и четвертое – народное, равно известное среди населения. Причем, если официальное имя подвергалось критике, доходящей порой до требований изменения, то неофициальное принималось, как правило, безоговорочно, точнее – либо просто не приживалось и мгновенно исчезало из употребления, либо приживалось и тогда становилось равноправным с официальным.

Петербург в этом смысле исключения не составил. Более того, история его топонимики и начиналась с просторечных, народных названий, ибо первые указы о наименовании улиц появились только в конце 1730-х – начале 1740-х годов. Причем чаще всего они просто фиксировали бытовавшие уже многие годы народные названия. Каменный остров, остров Голодай, Моховая и Гороховая улицы и многие другие названия задолго до появления на городских планах существовали в повседневном обиходе. Однако далеко не всем фольклорным топонимам была уготована такая счастливая судьба. Многие так и остались на слуху, хотя, к счастью, не исчезли бесследно. Устная память поколений сохранила «Козье болото» – местность в конце Торговой улицы в Коломне, «Лягушачье болото», на котором Екатерина II, по преданию, услышав из уст гонца именно на этом месте долгожданную весть о победе русского флота под Чесмой, повелела выстроить Чесменский дворец, «Горячее поле» – вечно дымившая городская мусорная свалка вдоль Царскосельской дороги, «Стеклянный городок» – рабочая слободка, построенная владельцами стеклянного и зеркального заводов на территории нынешней Глазурной, Глиняной, Фаянсовой и Хрустальной улиц.

Преимущество народного имени часто оказывалось настолько очевидным, что в официальных источниках закреплялись порой даже искаженные, неправильные, с точки зрения языковых законов, варианты. Так, на Топонимической карте Петербурга появились улицы Моховая и Зеленина, Лештуков переулок, Аларчин мост.

Фольклор, однако, менее всего озабочен тем, попадет ли очередное его изобретение в официальный топонимический список. Тем более, что фольклор вообще, а петербургский в особенности, отличает подчеркнутая, демонстративная антиофициальность, своеобразное фрондерство, откровенная оппозиционность. Его постоянное стремление разрушить, преступить общепринятые идеологические нормы и представления в конце концов оказали городу неожиданную услугу. Возник многотысячный, постоянно пополняющийся словник наименований, несущий колоссальную информационную, смысловую и психологическую нагрузку. Без этого фольклорного топонимического ряда образ Петербурга обеднел бы и потускнел, стал бы таким же бедным, как иные районы, проштампованные однообразными, никак не связанными с историей, географией или бытом города топонимами типа Белградская, Будапештская, Бухарестская… Наставников, Ударников, Передовиков… Крыленко, Дыбенко, Овсеенко… и так далее. Народ безошибочно окрестил эти районы «Страной дураков», «Петербургскими хрущобами», «Полями идиотов».

Исключительная изобретательность фольклора при этом не была самоцелью. Просто потребность дать имя порождала несколько вариантов, а общеупотребительным становился один (редко – два-три), но наиболее острый по форме и наиболее точный по содержанию. Так, обелиск на площади Победы стал называться «Стамеской», но в то же время и «Мечтой импотента». Памятник Ленину в ста метрах от площади на Московском проспекте – «Ленин в исполнении Махмуда Эсамбаева». И впрямь, если смотреть на памятник из окон движущегося транспорта, то Владимир Ильич чем-то напоминает танцующего Махмуда. Надо сказать, программа тотальной идеологизации Ленинграда в советское время подвергалась постоянному остракизму со стороны фольклора. И объектом номер один становились многочисленные памятники Ленину. Это и «Белая головка» – ныне снятый бюст на Московском вокзале, и «Экспонат с клешней» – памятник у Финляндского вокзала, и «Конура вечно живого» – ленинский мемориал «Шалаш» в Разливе. Знаменитый крейсер «Аврора» в просторечии называют «Утюгом социализма» и «Фрегатом на крови», по аналогии со «Спасом-на-Крови» – храмом Воскресения Христова, возведенном на Екатерининском канале на месте убийства императора Александра II.

Социальные и политические потрясения, охватившие послевоенный мир, оставили характерные меты в микротопонимике Ленинграда. В 1960-е годы появляется знаменитый «Сайгон» – кафе на углу Невского и Владимирского проспектов, общегородская тусовка, ленинградский символ короткой оттепели. Эхом отозвалась ленинградская микротопонимика на всплеск повстанческого движения в Ирландии. Кафе на углу Невского проспекта и улицы Марата получило у молодежи название «Ольстер». В ответ на ввод советских войск в Афганистан кафе на улице Дзержинского (ныне Гороховой) именуется «Кабулом».

Безымянные кафе и безликие общественные столовые, районные универсамы и пустые продовольственные магазины, меченные порядковыми номерами и ничем не отличающиеся друг от друга, учебные и проектные институты со сложными, непроизносимыми аббревиатурами на титульных досках у парадных дверей, унылые профсоюзные дома культуры с обязательным именем «небесного покровителя» в названии – все это буквально требовало заявить о себе иным способом, иными словами. Фольклор с готовностью отзывался на эти ожидания. Появляются микротопонимы: «Проскурятник», «Мухенвальд», «ДК имени отчества» и т. д.

В незабываемые времена кипучей борьбы за продовольственную программу с помощью подсобных сельских хозяйств Адмиралтейский завод обзавелся угодьями, где инженеры высочайшей квалификации выращивали турнепс и разводили скот. Образовавшийся таким образом искусственный конгломерат адмиралтейцы с безжалостной самоиронией называли «Судоферма-свиноверфь». В это же время Кировский завод, который в 1960–1970 годах поддерживался принудительным и дешевым трудом заключенных и военнослужащих, называли «Дырой социализма». До сих пор на Обводном канале можно увидеть своеобразные, не лишенные живописности корпуса ныне закрытого Коксогазового завода, многие годы отравлявшего жизнь тысячам ленинградцев и потому называвшегося в народе «Зарей Бухенвальда». К этому же ряду можно отнести и фольклорное название городского крематория – «Огни социализма», и Южного кладбища – «Южный соцлагерь», и городской многопрофильной больницы № 3 на улице Вавилова – «Третья истребительная», и многое другое.

Интересно проследить, с какой безошибочной точностью именует народ отдельные здания и сооружения. Фонтан у Пулковских высот, оформленный по углам характерными фигурами четырех сфинксов – «Четыре ведьмы». Пресловутая дамба, кабинетное детище первого секретаря Ленинградского обкома КПСС Г. В. Романова – «Дамба Романовна». Дом, где жил Григорий Распутин, на Гороховой, 64 – «Дом Гришки Распутина», а дом на улице Куйбышева, 1/5, где находилась квартира его ленинградского тезки, – «Дом Гришки Романова».

Механизм образования фольклорных наименований довольно прост: либо путем незначительных морфологических изменений демонстративно подчеркнуть самые характерные особенности (так Обводный канал превращается в «Обвонный», сквер с памятником А. С. Попову на Каменноостровском проспекте – в «Поповский», Невский проспект в 1920-е годы – в «Нэпский»), либо путем переноса образно, метафорически придать названию иной, часто противоположный смысл. Улица Пролетарской Диктатуры получила название «Тупик Коммунизма», а проспект небезызвестного Суслова – «Проспект Серого Кардинала».

Остается с сожалением заметить, что жизнь микротопонимики чрезвычайно коротка. Только некоторым названиям удается остаться на слуху нескольких поколений. Тем более важно их постоянное выявление, фиксация и, по возможности, систематизация. В них так много от каждой эпохи, что было бы непростительным грехом пренебречь этим.

Широко и разнообразно представлены в петербургском фольклоре частушки. Замечательны они своим, по преимуществу иногородним, провинциальным происхождением. Это взгляд на Петербург глазами вологжан, рязанцев, псковичей, архангелогородцев: