Анджей Иконников-Галицкий - Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916 Страница 4

Заметьте: следствие ведётся «о причине смерти». В ней, значит, заключается нечто интригующее. Равно и доктор Конради предполагает какую-то особенную причину этой смерти, если с несколько каннибальским азартом предвкушает «интересное вскрытие». Известный писатель-народник Николай Михайловский в «Литературных воспоминаниях», написанных ровно через четверть века, обмолвился: «В самом конце марта 1866 года Ножин опасно заболел, говорят, тифом. Заболел он на квартире у Курочкина, откуда его пришлось отправить в больницу, и там его быстро скрутило…» В мемуарном романе «Вперемежку» (Ножин изображён там как молодой гений науки Дмитрий Бухарцев) Михайловский восклицает: «Он умер при таких странных и до сих пор не вполне для меня ясных условиях…» Каких – не уточняет.

Писатель-демократ в своей мемуарной прозе обходит молчанием одно обстоятельство, а именно: он был допрошен по делу Ножина в качестве свидетеля. Протокол допроса сохранился в той самой жандармской папке. Датирован он 3 августа. К этому времени следствие по делу Каракозова уже было завершено, обвинительный акт составлен. Имя Ножина в нём не упоминалось. Но оно было названо в сообщении Следственной комиссии, напечатанном 2 августа в газете «Северная почта». Каракозов, говорилось в нём, через посредство опасного революционера Ивана Худякова, имел контакт с «кружком крайнего нигилиста Ножина… который находился в сношениях и в связях и переписке с заграничными агитаторами». Стало быть, Михайловского вызвали для дачи показаний на следующий день после того, как связь Ножина с преступлением 4 апреля стала достоянием гласности.

Протокол допроса, или, как тогда говорили, запись показаний, – своеобразный литературный жанр, рождающийся в состязании кошки с мышью. Каждая его фраза – норка, в которую пытается юркнуть свидетель, пряча новые обстоятельства дела. «С Ножиным познакомился около года тому назад… Ножин жил в то время на Выборгской стороне, дома и улицы не помню… У Ножина бывал я довольно часто… О том, что Ножин отлучался из дома в исходе Великого поста, незадолго перед своей болезнью, – не слыхал. На вечере у Ножина, на котором было человек 20–30 гостей, был и я… Видел на вечере Н. Курочкина, Зайцева, Згоржельского и многих морских кадет, которых ни прежде, ни после того не встречал».

Из ответов явствует, каковы были вопросы. Следователь, гвардии капитан Васильчиков, интересуется кругом знакомых Ножина. И ещё – специально – какой-то отлучкой Ножина из дома, имевшей место «в исходе Великого поста», то есть, дней за 10–12 до выстрела Каракозова. Свидетель мгновенно гасит любопытство следователя относительно второго пункта: «не слыхал». А вот по первому – отвертеться невозможно… Допрос – всегда насилие и часто торг. Следователь принуждает допрашиваемого расстаться с сокровищами тайных знаний; тот прячет их по дальним карманам и отдаёт, припёртый к стенке. Можем примерно реконструировать диалог между Васильчиковым и Михайловским.

Васильчиков: Вы с Ножиным были тесно связаны, и сами это признаёте.

Михайловский: Ну, не так уж и тесно… В основном, по работе в журналах…

Васильчиков (усмехается): Были, были. И в силу этого не могли не присутствовать на собраниях в его доме, о которых мы знаем от других свидетелей. Не отпирайтесь. Итак, присутствовали?

Михайловский (неохотно): Да, присутствовал. Раза два.

Васильчиков: Кого же вы там видели?

Михайловский: Я уже называл имена лиц, бывавших в этом доме.

Васильчиков: Да, вы назвали тех, о ком вам известно, что нам о них известно. А ещё? (Закуривает папиросу.) Николай Константинович, ваше запирательство бессмысленно и может лишь повредить вам. Бывая у Ножина на сходках, вы не могли не видеть кого-то ещё.

Михайловский (тихо): Я не знаю их по именам. Нас не представили.

Васильчиков: Ну-с, хорошо. А выглядели они как? Их приметы?

Михайловский: Затрудняюсь вспомнить.

Васильчиков: Я вам помогу. Видели ли вы там людей в форме морского ведомства? Отвечайте прямо. Вы уже поняли, нам многое известно.

Михайловский: Да, я видел у Ножина многих морских кадет, которых ни прежде, ни после того не встречал.

Вот эта последняя фраза попадает в протокол. Нашли то, что искали. Значит, у следствия были данные о каких-то связях Ножина с морским ведомством.

Да, а кто же такой этот Николай Дмитриевич Ножин? Вот портрет, написанный Михайловским: «Представьте себе молодого человека лет двадцати четырех-пяти, среднего роста, очень худого, чуть-чуть сутулого, с узкими и низенькими плечами, с волосами серо-пепельного цвета, жидкими и мягкими, такого же цвета маленькими усами и едва пробивающейся бородёнкой, длинным носом и неопределённым цветом лица… Глаза у него были голубые и поражали по временам необыкновенною живостью и блеском, а по временам такой упорной сосредоточенностью, что она казалась почти тупостью». Характерный неброский, чуть ущербный, но целеустремлённый тип демократа-шестидесятника. Образ жизни и быт соответствующий: «Он лето и зиму носил одну и ту же трёпаную и засаленную шотландскую шапочку без подкладки и клетчатый, чёрный с зелёным, плед».

Сведений о Ножине сохранилось не много. Родился в 1841 году. Родители – богатые помещики. Отец умер рано; мать вторично вышла замуж за аристократа Делагарди. Николая отдали в одно из самых привилегированных учебных заведений России – Александровский лицей, который он благополучно закончил в 1861 году. Служил очень недолго, вышел в отставку в чине коллежского секретаря (чин X класса, третий снизу в иерархии статских чинов). С семьёй порвал, уехал за границу. Там общался с учёными-биологами, проникся свежим тогда эволюционным учением Дарвина. А заодно установил разнообразные контакты с революционерами, как русскими эмигрантами, так и европейцами. Ближе всего сошёлся с буйным и неукротимым «архангелом Михаилом» революционного разрушения – Бакуниным. Потом путешествовал ещё, где – неизвестно; опубликовал научное исследование о жизни морских беспозвоночных, сделавшее ему репутацию весьма перспективного молодого естествоиспытателя. Вернулся в Петербург то ли в конце 1864-го, то ли в начале 1865 года. Стал сотрудничать в «Книжном вестнике», двухнедельном журнальчике демократического направления. Поселился поначалу в копеечной квартире на Выборгской стороне.

Михайловский кривил душой, говоря Васильчикову, что не помнит адреса Ножина. В доме на Выборгской он бывал нередко, о чём свидетельствует эпизод в упомянутом романе «Вперемежку». Главный герой, Тёмкин (в котором угадывается автор), приходит к Бухарцеву (Ножину) и наблюдает там картину исследовательской работы. На столе стоит таз с водой, в тазу плавают рыбины, у которых… вырезаны глаза! Несчастные существа – жертвы научного эксперимента: изменится ли цвет их чешуи вследствие слепоты, и если да, то как именно? Антураж непритязательный: сырая, холодная, грязная комната, книжные полки из некрашеных сосновых досок, трёхногая железная кровать в углу и книги, книги, книги… Жилище учёного нигилиста.

Между тем очень скоро Ножин попал в поле зрения властей предержащих. И вовсе не из-за выцарапывания рыбьих глаз. Из официальной справки, имеющейся в деле Ножина: «В сентябре 1865 г. за Ножиным и лицами, кои по наблюдению полиции заявили своё учение о нигилизме, повелено иметь негласно бдительный надзор (подчёркнуто в подлиннике. – А. И.-Г.) с тем, чтобы местное начальство, в случае надобности, принимало против них более строгие административные меры в пределах предоставленной власти». Примечателен не сам документ, а тот факт, что постановление о негласном контроле за Ножиным было «высочайше одобрено». По каким-то причинам Александр II лично заинтересовался особой скромного коллежского секретаря.

Немногочисленные исследователи, занимавшиеся судьбой Ножина, объясняли установление за ним секретного наблюдения следующим инцидентом. Николай Дмитриевич похитил из дома матери и отчима… свою родную сестру и пытался нелегально вывезти её за границу. Сколь бы странно и романтически ни выглядела эта история, вряд ли она повлекла бы личное вмешательство государя в обыденную полицейскую работу. Дело было, конечно же, в каких-то политических связях и планах Ножина. Между тем, состав его «кружка» известен: Курочкин, Михайловский, Худяков и прочие – молодые литераторы, известные своим вольнодумством, но не более. Заграничные связи, Михаил Бакунин, Николай Огарёв – это уже серьёзнее. Однако, до каракозовского выстрела российские власти не склонны были придавать политической деятельности эмигрантов слишком уж большое значение. Возникает ощущение, что какие-то контакты Ножина не проявлены, имена не названы. Почему? Не потому ли, что их нельзя было называть?

Вопрос о людях в военно-морской форме серьёзно заинтересовал следователя Васильчикова. 31 августа (в день оглашения приговора Каракозову) в деле Ножина появляется рапорт полицейского офицера Проценко. Кажется, в январе месяце 1866 года, проезжая мимо дома, где в это время проживал Ножин, он увидел ярко освещенные окна и, будучи знаком с квартирной хозяйкой, решил зайти. «При входе в коридор я увидел на вешалке очень много верхнего платья штатского, а в том числе несколько военных и юнкерских шинелей морского ведомства» – сообщает памятливый блюститель порядка.